Подойдя к рождению собственного ребенка, я не сознавала, как сильно психологический настрой влияет на развитие малыша в период беременности, на родовую деятельность и сам процесс появления ребенка на свет. Это сакральное знание не передалось мне по наследству от старших женщин в роду. Я должна была справляться сама как умела со страхом и с новой жизнью. Типичная ситуация в современном мире: юные мамы остаются в своем неведении и неготовности совершенно одни. Нуклеарным семьям, в которых только родители и ребенок, нередко бывает тяжело с появлением первенца. У многих молодых мам нет возможности перенимать опыт и черпать у старших родственниц спокойствие. У некоторых не срабатывают гормоны, не включается материнский инстинкт. Но об этом не принято говорить, потому что стыд и позор: «Что это за мать такая?!»

Как будто собственного страха женщины мало для того, чтобы нанести ей и младенцу непоправимый ущерб. Нужно еще осуждение общества.

Одной из самых разрушительных установок для плода во время беременности и родов становятся мысли матери: «Я не хочу рожать». Очень часто дети, которых не ждали с любовью, которым «были не рады», показывают в будущем самое трудное поведение, много и тяжело болеют, словно продолжают бороться за жизнь. Первое звено привязанности оказывается ненадежным с самого начала.

Когда я открыла глаза, то увидела Дениса с Нэллой на руках. Тревога тут же вернулась – теперь я испугалась за жизнь ребенка. Почему мужу дали подержать дочку?! Он же не умеет, уронит! И еще больно кольнула эта несправедливость: не он рожал, не он тут мучился, а ребенка первым доверили ему. Отдайте мне! Наконец, крошечную, почти невесомую девочку положили ко мне на грудь. И только в это мгновение стало тепло и спокойно. Несколько минут блаженного счастья: все мучения закончились, мы обе живы. Вот она, моя удивительная малышка – утонченная, с выразительными карими глазами, с нежными веками в голубых прожилках. Крошечный носик, красиво очерченный рот. Ей было трудно, не лучше, чем мне, но она все равно сумела выдержать! Сильная девочка.

На мгновение гордость за нас обеих затопила меня.

А потом Нэллу забрали. И Денис тоже куда-то пропал. Без объяснений, не говоря ни слова и даже не попрощавшись со мной. Он не сказал: «спасибо за дочь», ничего такого! Просто исчез, как будто его и не было. Я опять осталась с врачами одна. И снова страх затопил меня. Почему никто ничего не объясняет?! Где дочка? Где муж? Я живой человек, мне нужно знать, что происходит! Но у врачей был собственный взгляд на вещи.

Доктор снова занял свое рабочее место и начал шить по живому, улыбаясь и болтая с акушерками. Помимо надреза тупым скальпелем было еще множество внутренних разрывов. Передышка оказалась недолгой: снова все тело жгло будто огнем. Я впивалась ногтями в ладони, оставляя глубокие борозды, чтобы не закричать.

Почему все происходит так страшно? Почему рождение ребенка – это унижение и безразличие? Я не чувствовала себя человеком в родильном зале – я была плотью, производящей другую плоть…

Совместные роды дают женщине чувство безопасности. Снижают тревогу, когда она зашкаливает. Но состояние роженицы зависит от поведения партнера: он может помочь, а может по незнанию причинить боль.

– Все! – доктор с удовольствием распрямился и начал снимать перчатки. – Теперь – грелку со льдом на живот, и поехали.

Каталка мрачно громыхала по длинному полутемному коридору. Моя палата оказалась в самом конце – ни ординаторской поблизости, ни сестринской. Можно вообще сколько угодно орать в пустоту – никто не услышит.

Нянечка ловко застелила железную кровать застиранной до серости простынею с бледно-коричневыми, будто ржавыми, пятнами, кинула на нее зеленую клеенку, поверх – ветхую тряпку, видимо, служившую когда-то пеленкой. И приказала:

– Укладывайся.

Я приподнялась и неловко сползла с огромной каталки на панцирную сетку кровати. Та тут же прогнулась до пола. Боль от неловких движений усиливалась.

– Так. Не садиться – знаешь, – инструктировала она тоном надзирательницы, – никаких трусов не надевать. Найдем – долечиваться дома будешь. Прокладки свои нельзя. Будешь пользоваться этим.

Она достала из кармана своего халата непонятного цвета застиранные тряпки, сложенные стопкой. Хлопнула их на тумбочку и скрылась за дверью. От раздраженных инструкций последние капли самообладания испарились. Слезы ручьями потекли по щекам. Почему она так разговаривает со мной? Что я ей сделала? Я снова чувствовала себя так, словно мне пять лет, а воспитательница в детском саду распоряжается мной – разрешить надеть трусы или нет, дать ложку к обеду или заставить есть руками, шлепнуть по заднице тапкой или помиловать. Снова не человек, а объект.

Помимо боли, обиды и страха я вдруг ощутила резкий голод, который стал выворачивать наизнанку желудок: ничего не ела со вчерашнего дня и не знала, куда подевалась моя сумка с вещами и ужином. Я же все заранее собрала. А Денис ничего не сказал, не объяснил, у кого искать свои вещи. Он даже не попрощался: бросил меня одну.

Ненавижу! Предатель!

Я лежала и плакала. С живота под спину холодными струями стекал растаявший лед из старой резиновой грелки. Надо убрать эту идиотскую штуку или она должна лежать на животе до утра? Никто не объяснил. А я не посмела спросить. Никому больше не было до меня дела. И до Нэллы не было тоже – я это точно знала. Куда они ее дели, зачем от меня унесли?!

До утра я не смогла сомкнуть глаз: лежала в железном капкане кровати и плакала. Мне было жалко себя. Жалко свою маленькую дочку. Я ненавидела весь мир и снова хотела лишь одного – умереть.

Мама, разлученная с ребенком после родов, может получить психологическую травму. На глубоком подсознательном уровне организм роженицы запускает установку: «если ребенок сейчас не здесь, не на моей груди, значит, он умер». Существует гипотеза, что разделение после родов может стать одной из причин послеродовой депрессии.

В семь утра появился дежурный врач. Женщина в белом халате брезгливо взглянула на скрученную в жгут перепачканную простыню, по которой я металась всю ночь, велела расправить постель и лечь на спину. Она стала чувствительно давить на живот, щупать его, рассматривать свежие швы, морщиться и вытягивать в недовольную нитку губы. Что там? Все плохо?! Под ее железными руками я снова расплакалась. Боль, унижение, страх, обида, нечеловеческая усталость.

Она взглянула на меня с презрением.

– Я не смогла уснуть, – пожаловалась, словно оправдываясь.

– Пустырник, – женщина покосилась на меня, – хотя когда кормишь грудью, нельзя.

Следом за врачом явилась вчерашняя нянька с недовольным заспанным лицом. Она швырнула на пол мою сумку с вещами и со злостью спихнула с кровати перепачканное белье. Потом раздраженно, с укором, начала перестилать постель, непрерывно и зло бормоча что-то себе под нос. Перевернула матрас, покрыла его другой застиранной простыней, снова кинула сверху зеленую медицинскую клеенку и поверх – древнюю тряпку. На подушку бросила провонявший хлоркой оранжевый сверток, как выяснилось позже, халат, и удалилась, волоча за собой ворох грязного белья. Наконец я смогла переодеться: достала из сумки чистое белье. Взяла с подушки жуткий больничный халат – свой, как и прокладки, оказалось нельзя. И стала ждать Нэллу, неловко пристроившись на краю кровати. Никто не сказал, когда ее принесут.

Минуты тянулись медленно. Секунды стучали в висках.

Наконец дверь распахнулась, и в палату ввалилась девица в коротеньком белом халате, из-под которого выглядывали внушительных размеров ляжки. На каждом локте она держала по младенцу.

Я сползла с кровати ей навстречу.

– Вот, держи своего!

Остановившись как вкопанная, я в ужасе смотрела на медсестру. Какой из двух убогих свертков, перемотанных ветхими дырявыми тряпками, мой, я понятия не имела.