Впервые я ощутил магическое воздействие этих территорий в 1964 году, когда, будучи бойцом объединенного студенческого отряда Казанского государственного университета, строил поселок Урай в Ханты-Мансийском округе.
Нескончаемые болота под крылом ЛИ-2, вьющаяся речка Конда, палаточный лагерь на заброшенном поселковом стадионе на две сотни бойцов, слой комаров толщиной в палец и бочка с диметилфталатом, которым трудовой народ обтирался до пояса. Лето ж было. Форма одежды – с голым торцем. То еще средство – пластмассовая оправа очков плавилась на раз.
И работа… по 14 часов в день… до кровавых мозолей. Зато коробки штатных брусовых двенадцатиквартирных домов росли как грибы. И никому неизвестный поселок Урай становился городом. И хотя за двухмесячную каторжную работу мы получили по 400 рублей – невероятные в то время для студенчества деньги – было понятно: Север зря не платит.
Через год, наладившись ходить на лыжах в зимние туристические маршруты в марийскую тайгу, в охотничьей избушке Вовка Кабанов по прозвищу Химик (он безуспешно учился на химическом факультете Казанского университета) упоенно рассказывал о таинственном городе Салехарде, куда он попал лаборантом геохимической экспедиции.
«Старик, – повествовал он, – двигай туда, там от реки огромная лестница вверх к речному вокзалу, за ним – магазин, и там винчестеры продают!»
И ведь всё так и было. По окончании учебы я в Салехард и двинул. 11 августа 1969 года. Самолетом, правда. И выйдя на берег реки Полуй, увидел – вот оно.
От причала шла вверх широченная деревянная лестница к колоритному терему, на котором было написано: «Хэбтя нгатеналва». Это и был речной вокзал.
Сверху открывался невероятный вид на многокилометровую пойму Оби – переплетались речушки со сказочными названиями Сухая Мохтылева, Щеголь, Хадар, Юркина протока, далее магистральный Харпосл, и за зелеными островами светилась Большая Обь.
И я как-то сразу понял – вот сюда и вела меня северная мистика. Надолго. На 44 года. Питерская прописка появилась у меня в паспорте в октябре 2013 года.
Город был не менее фантастичен – деревянные тротуары, бревенчатая улица – лежневка, а вот и магазин с вывеской «Лабка»… а вот и они… не винчестеры, правда, но охотничьи карабины КО-44 стоимостью 18 рублей 50 копеек.
За магазином был еще один здоровенный терем с национальными узорами – Окружной дом культуры народов Севера и чуть дальше та самая улица Ламбиных, где в старинном купеческом доме помещалась редакция окружного радиовещания. Куда я собственно вскоре и попал – редакции позарез нужен был диктор. Мистика продолжалась.
Надо сказать, это была совсем не та территория, через несколько лет ставшая известной всей стране. Ямало-Ненецкий (тогда еще национальный!) округ был сельскохозяйственной провинцией, где слово «газ» присутствовало только в названии совсем уж далекого поселка Газ-Сале.
Альфред Гольд, Вячеслав Брынский, Анатолий Стожаров, 70-е годы
Лето 86-го, коллективный снимок
В столице округа Салехарде были исключительно деревянные строения, преимущественно бараки 501-й стройки, и первая кирпичная пятиэтажка, где разместились все власти: и города, и округа, – появилась только в 1975 году. Автомобили на улицах можно было пересчитать по пальцам, по домам развозили воду на лошадях, по-моему, даже телефоны были трехзначными, и девушки-связистки соединяли клиентов «вручную». В списке телефонов окрисполкома значился «конный двор».
Первым моим «стационарным» жильем был сталинский барак по улице Ленина, 60. В народе он прозывался «белый кильдым» – когда-то он был оштукатурен и побелен. Народ там был сугубо наш – журналисты (до меня там жил Толик Омельчук, после – Леонтий Тарагупта), преподаватели музыкальной школы, официантка Валя из ресторана «Север» и, почему-то, милиционеры.
Семь метров комната, пять – кухня, система коридорная. Раз в неделю двести литров воды в бочку (а второй этаж), два раза в день зимой топить печку, удобства во дворе. Когда в минус 50 что-то уж стало задувать под подоконником, то там обнаружилась щель в палец, через которую был неплохо виден стоящий напротив кинотеатр «Полярный».
И только сейчас я понимаю – это были лучшие годы моей жизни.
Редакция радио существовала всего лишь около пяти лет, и я еще застал коллектив «первого призыва». Главный редактор Николай Матвеевич Михальчук вникал во все мелочи творческого процесса, и я был подробно расспрошен, проинструктирован и напутствован. Старший редактор Леонид Шевелев был более практичен и, закрыв за собой дверь кабинета, сказал: «Ну что, Толя, для начала мы, видимо, винца выпьем?»
Я понял – скучно не будет.
Сейчас – это легенды ямальского радио, да и тогда их знал собственно весь Салехард – Марианна Гилева, первый диктор на Ямале, Анастасия Лапсуй, чей веселый голосок со словами «Инзеледа, инзеледа!» был у всех на слуху, основательный Прокопий Салтыков – охотник, этнограф и знаток языка ханты, Евгения Никитина, со здоровенным портативным магнитофоном «Репортер-3» на плече.
Годом раньше меня приехали Сергей Волков и Толя Омельчук, которые немедленно стали основным журналистским ядром коллектива, особенно Омель, который мог материалами, привезенными из двухдневной командировки в Яр-Сале, заполнить недельный эфир. Совсем по-другому – неспешно и обстоятельно – работал Альберт Николаевич Родионов. Редакционная тематика – рыбодо-быча, полевая пушнина, совхозные новости.
Об Альберте несколько подробнее. Его не стало буквально через несколько дней после полувекового юбилея окружного радио.
Он был заметно старше нас, молодых. Держался несколько особняком – спокоен, нетороплив, никогда не повышал голос. И относился к молодой журналистской бригаде по-отечески – нас вечно «заносило» и в работе, и в командировках, и в быту.
В работе он определился раз и навсегда – не занимался оперативной журналистикой и всякими суетными делами. Его жанром был радиоочерк. Вот здесь ему не было равных – не спеша, неделями пропадая в командировках, сутками сидя за магнитофоном, он выдавал сорокаминутный шедевр. По-моему, в молодые годы он работал кинодокументалистом – за сорок минут в эфире разворачивалась картина жизни. Это же было еще до «освоения недр Западной Сибири», и главным производством округа была рыбодобыча. И рыбаки были его главными героями. Он казался членом большой рыбацкой семьи Куйбиных – знаменитая Молдас, затем ее сын Никон. В его очерках разворачивалась картина жизни именно этих людей. Во всех подробностях. В этом было что-то этнографическое.
Жил он в старом деревянном «стройковском» доме по улице Республики, рядом с теремком газеты «Красный Север». Мы частенько бывали у него, заходили аккуратно, Нора, сибирская лайка, была начеку. Все было удивительным – по команде она приносила тапочки, да это бы ладно(!) – приносила баночку с витаминами, которыми Николаич, как старый охотник, ее потчевал. Охотник он был знатный, настоящий тундровик, опытный и несуетливый. Его уже тогда нередко подводило здоровье, и он мужественно кряхтел, держась то за бок, то за поясницу и собираясь вместе с нами в тридцатиградусный мороз на вездеходе «Газ-71» в любимый поселочек Горнокнязевск.
Как-то мы на очередной весенней охоте встали лагерем в несколько лодок на берегу Большого Полуйского сора. Пока мы занимались дровами и костром, Альберт сказал: «Пойду пройдусь» – и пошел в глубь кустарничка по руслу ручья. Вскоре грохнул дуплет, и он вернулся с двумя здоровенными шилохвостами на плече.
«Николаич! Ты что, еще вчера, что ли, их тут привязал?» – только и мог сказать Толик Охрименко.
Старый тундровик Альберт и на охоте держался особняком. Тундра не живет общежитием. Каждый должен иметь своих оленей, свой чум, свой нож, свою собаку. И отвечать за все, что с ним происходит.
