Сглатываю.
Охуеть не встать. Сексом я, значит, с микрофоном занимаюсь. Заебись. Не, мне, вообще, как-то говорили, что я секси, когда пою, но чтобы вот так — ни разу. Блядь. Что за ебучая фантазия? Мне просто нравится петь, я удовольствие от этого получаю. А они: «сексом с микрофоном занимаюсь»! Теперь петь нормально не смогу. Буду думать, что кто-то в этом секс видит. Хотя, походу, именно этим мне и нужно сегодня заниматься — сексом с микрофоном. Чтобы у всех радужных мужиков встало и слюни потекли. Цену, короче, набивать.
Отстой.
Ну, хоть ебля откладывается, а ведь это ещё более отстойный отстой. Знала бы моя мама, чем её дитятку придётся заниматься, никогда бы учиться в столицу не отпустила бы.
В общем, чтоб ты сдох, ебучий Крокодил, со своей ебучей тачкой.
Пока я думаю свои невесёлые думы, Андрей доходит до конца коридора и, открыв массивную дверь, пропускает меня.
Шагаю внутрь и оказываюсь в небольшом круглом холле с персиковыми диванчиками, которые завалены шмотками, блёстками, перьями и коробками из-под конфет и пиццы. Все двери в холле распахнуты настежь и за каждой из них бурлит жизнь. За одной дверью девица в красных стрингах примеряет какие-то тряпочки, за другой — брюнетка с охрененно длинными накладными ресницами завивает блондинку, за третьей дверью рыжая девчонка красит ногти и разговаривает по телефону, за четвёртой — шатенка лопает конфеты.
В общем, понятно. Гнездо местных бабочек. Или как это у бабочек называется? Цветник? И я тут теперь мотыльком буду? Мотыль, бля.
— Привет, девочки, — громко здоровается Андрей, заходя следом. — К вам пополнение.
Пять секунд в холле висит тишина, я почти слышу, как хлопают ресницы. А потом начинается:
— Ой, какой хорошенький!
— Это же тот, что вчера пел? Уй-я!
— Охуенный голос! Я текла…
— Конфеты будешь?
— А бутер?
— Где ты так петь научился?..
Этот пёстрый галдящий хоровод моментально окружает меня, начинает трогать, обнимать, совать конфеты. А я стою и не знаю, что с этим со всем делать. Куда смотреть? Кому отвечать? Много их, и все они такие активные, что пиздец.
— Девочки, девочки, тише. Дайте парню в себя прийти, — наконец-то вмешивается Андрей, и девочки немного утихают, по крайней мере, перестают меня лапать, и кое-кто возвращается к своим делам.
— Где Крис? — спрашивает Андрей.
— Здесь я, — звучит его звонкий голос, и от косяка дальней гримёрки отлипает гибкая фигура.
— Крис, поручаю нашу Пташку тебе, будешь с ним гримёрку делить. Он сегодня поёт, так что подбери ему наряд, ну и вообще в соответствующий вид приведи.
На этом Андрей прощается и уходит, а я остаюсь с девочками и Крисом.
— Ну привет, Яр, — говорит Крис, шагая ко мне и пожимая руку. — Как ты вляпался в это? Ведь ты же по-другому хотел закрепиться здесь.
Да уж, хотел закрепиться и закрепился. Так закрепился, что теперь не соскочишь. А всё почему? Потому что еблан!
— Привет, Крис, — вздыхаю я. — Да я вчера в тачку Крокодила влетел, вот и…
Ловлю сочувственные взгляды Криса и девочек.
— Ну ты даёшь, — наконец, вздыхает парень. — Ладно, чего уж… Идём, к выступлению тебя нужно подготовить. Ты краситься умеешь?
— Нет. А что, надо?
— Надо. Для выступления надо.
Блядь.
Мы идём в маленькую гримёрку, и там Крис сначала выбирает, а затем заставляет надеть блядские обтягивающие штаны из тончайшей кожи и полупрозрачную красную рубаху в облипку с широченными рукавами и какой-то сверкающей висячей хуйнёй. Будь моя воля, я бы никогда такую поебень на себя не натянул. Но моей воли у меня, походу, нет совсем. С сегодняшнего дня я товар, певчая птичка клуба Perfecto. Никому не интересно, чего хочу я. Все должны хотеть меня. Хотеть. Меня.
Блядский пиздец.
Примерно это я и сказал, только в три раза длиннее, когда увидел себя в зеркале в этих шмотках и с макияжем. Грамотно наложенная тоналка, чёрная подводка на глазах и блестящие тени, имитирующие языки пламени, делали и без того острое лицо ещё тоньше и острее, придавая мне сходство со сказочной птицей. Волосы, покрытые поблёскивающей красной хуйнёй и уложенные в ебучем художественном беспорядке, делали это сходство окончательным.
Блядь. Да теперь все меня Птичкой будут называть. И это чёртово погоняло, от которого я бегаю всю жизнь, не отклеится уже никогда.
После одобрительного визга девочек и получасового «погоди, ща поправлю чуток», матерясь вполголоса, я пру в гримёрку «белых» людей, то есть не ночных бабочек, к музыкантам обговорить, как и что поём. Те дико удивляются, увидев меня, расспрашивают, я опять рассказываю про ебучую тачку и трижды ебучего Крокодила. Потом оговариваем сегодняшнее выступление. А потом мы идём на сцену. И тут я забываю обо всём.
Как только звучат первые аккорды, я растворяюсь в музыке, сливаюсь с ней. Парю вибрациями в воздухе, разбегаюсь переливами волн вширь. Я творю музыку. Я и есть сама музыка. Не только голос, но весь я. Целиком и полностью. В эти моменты я совершенно не думаю, как выгляжу, что делаю, какими извращениями занимаюсь с микрофоном и как на меня смотрят окружающие. Я просто распространяюсь звуковой волной по залу, всё выше и шире. Я лечу. Заполняю собой весь воздух, все углы, все сердца. Я — музыка! Неостановимая, неудержимая, не знающая препятствий и оков, чистая и абсолютно свободная!
Я как-то общаюсь в перерывах между песнями с залом, что-то несу, говорю, совершенно не думая, что и как. Не соображаю. Просто продолжаю течь волной, которую подхватывает зал. А волну подхватывают, я это вижу по горящим глазам. Эти глаза смотрят на меня, не отпускают ни на минуту, пока я стою на сцене, и даже когда спускаюсь, они следят за мной, провожают меня.
Я плыву в этом море горящих глаз, пробираюсь к двери для персонала. Понятия не имею, нужно ли мне оставаться в зале, как-то общаться с желающими поговорить. Не знаю. На этот счёт мне никто ничего не говорил. У меня сейчас законный отдых, а потом ещё блок выступления. И я хочу отдохнуть. Мне хоть в кучу себя собрать, потому что я всё ещё не совсем я. Всё ещё вибрирую волной по залу.
Пока я так плыву, меня несколько раз останавливают, говорят комплименты, трогают. Им очень хочется меня потрогать, погладить, хотя бы пальчиком коснуться. Они пожирают меня глазами. Жрут.
Пиздец. Лютый, невъебический пиздец.
Наконец-то я скрываюсь за дверью, куда вход посетителям запрещён, и могу расслабиться, выдохнуть. Только и здесь меня жрут глазами два тюленя. Два здоровенных амбала стоят и слюни на меня пускают. Что-то какие-то знакомые амбальчики. Не вчерашние ли, часом?
— Птаха, ты охуенен! — знакомо басит один, сглатывая слюни. — Как ты так делаешь?
Он пытается повторить какое-то движение. Получается дюже ржачно, и я прыскаю.
— Выпить хочешь? — сиплым хрипом спрашивает второй. Они похожи, как братья: оба здоровенные, плечистые, бритые, с квадратными челюстями, так что отличаю их только по голосам. — Водички или что покрепче?
— Водички.
Во время выступления я не пью спиртного. Не потому, что вредно, а потому что меня после алкоголя может вообще вразнос понести, так что лучше не рисковать.
Мощная лапа, одной оплеухой которой из меня можно дух выбить, вручает бутылку с водой. Стеклянную. Бля. Ну что за понты? Хорошо живут, раз водичка у них в стеклянных бутылочках. Буржуи хуевы.
— Птаха, ты это… — басит первый. — Если кто тебя обижать будет, ты не стесняйся, ты нас зови. Сразу Гришу и Пахана кликай.
— Да, — подхватывает второй. — Нас тут все знают, так что зови, если что.
— Спасибо, парни. Я запомню.
Эти грозные качки сейчас почему-то выглядят такими мишками, что стоит большого труда не заржать. В защитники набиваются. Вчера, значит, на капоте разложить хотели, а сегодня: свисти — примчимся. Всадники, блядь, на белом коне. Двое из ларца, одинаковы с лица!
Ладно, хуй с этими защитничками, пойду позырю на обстановку. Не со сцены.
