Она сказала ему:

- А у нас в саду воронята будут... Четыре!

Он отозвался:

- Большое счастье!

- Они говорить могут? - спросила она.

- Хотя бы каркать отвыкли! - ответил он.

- А Даша сказала, что могут, если их учить.

Брат посмотрел на младшую сестру снисходительно.

- Ну да, разумеется, необходимость нам большая ворон говорить учить! Хотя бы люди говорить как следует научились... А также считать тоже. Четыре вороненка? Это же надо ждать, что на будущий год у нас пять пар гнезда вить будут, а еще через год - пар двадцать! А когда ты такая большая дура вырастешь, как Даша, куда тогда от ворон прикажешь деваться? Это гнездо паршивое, - его загодя надо разорить, а яйца ногами потоптать!

Женя всплеснула руками, но больше от неожиданности такого братнего оборота, чем от испуга за судьбу будущих воронят. Она знала, что брат из командировок обыкновенно приезжает недовольный людским непониманием, а главное тем, что не дают ему отдельной комнаты там, где приходится ему работать, между тем как отдельная комната ему полагается по договору с Госвесом; никто, однако, по его словам, комнаты ему не дает, и ночуй где хочешь.

- Я им говорю: "Не-ет, товарищи! Это дело не пляшет!" Но они, конечно, ноль внимания, а, между прочим, работать - работай!.. Также и насчет продовольствия: ни-ког-да ничего не выполняют! Форменное безобразие! Брошу вот все, поеду на Дальний Восток: там, я слыхал, к людям так не относятся шаля-валя!

Приезжая домой, он много спал, и днем глаза у него были красные. А вечером надевал он новый костюм и лиловый галстук и уходил гулять в город. Женя замечала, что при ходьбе он раскачивал плечами, а ноги ставил не спеша: так получалась важная походка, и еще замечала она, что брат смотрел на нее хмуро, так что она даже побаивалась его немного и держалась при нем тише, чем без него. Однажды, когда она, по обыкновению, как-то вскрикнула восторженно: "А-ах!" - и сложила лодочкой руки у груди, брат так на нее поглядел, что она при нем только открывала рот, удерживаясь от явного восторга, и, вскидывая руки, тут же их опускала.

А когда снова как-то пришла Даша, она повторила ей слово в слово то, что говорил Митрофан, и незаметно для себя добавила будто бы его словами:

- Если все вороны, какие есть, да начнут говорить, то что же это будет такое? Тут и людей всех не переслушаешь, а то еще поди ворон слушай!

Но Даша ответила:

- Обо всех и не толк, а только об одном вороненке.

- Об одном нашем вороненке?

- Ну, конечно, о нашем.

- А ведь их всех будет четыре... Значит, три будут по-своему, по-вороньи, а только один говорить?

- И с одним-то возни будет сколько, пока его выучишь!

- А кто его будет учить? Ты, Даша?

- Ну вот, еще чего? Откуда ж я это умею?.. Новости какие, чтоб я воронят обучала! Это же надо все знать, как их обучают...

И Даша важно прикачнула золотой головою и добавила:

- Это хочет одна моя знакомая, сербка, Александра Васильевна... Она провизорша из аптеки, лекарства отпускает.

- А-а, Серпка!..

Женя думала, что это - фамилия: есть слово "серп", отсюда фамилия Серпка, но гораздо более необыкновенное слово "провизорша" она растянула с немалым изумлением:

- Про-ви-зор-ша!

Для нее это длинное слово было совсем новым, и поняла она его так: учительница воронят.

- Провизорша! - повторила она как можно тверже и спросила Дашу: - Ну хорошо, а когда же она к нам придет?

- А зачем же ей к нам приходить? - удивилась Даша. - Вот еще новости какие, чтоб сюда ей прийти!

- Как зачем? А чтоб вороненка выбрать.

- Что, мы сами не можем выбрать, а ей отнести?

- Са-ами? Ну что ты, са-ми!.. А если мы совсем не того выберем? Почем мы знаем, какого выбрать?

Женя даже испугалась такой непростительной Дашиной ошибки и долго не закрывала рта.

Даша подумала и сказала:

- А может, она и сама придет в самом деле, когда воронята уже оперятся? В самом деле, я ей так и скажу.

Блузка в этот приход на Даше была уже не голубая, а светло-розовая, но прошивка, как и на голубой, тоже черными нитками. Прошивка черная на светло-розовом нравилась Жене гораздо менее, чем на голубом, и она смотрела на Дашу и мучительно думала: нравится ли так ее портнихе, или ей самой, или просто не могли они достать ниток другого цвета, так как в те времена (это было в двадцать пятом году) далеко не все можно было достать в лавках.

IV

Шли долгие дни мая, переполненные событиями, ярко возникавшими перед Женей. Их было так много, и они были так поражающи... Вот хотя бы это.

Женя проснулась рано утром и выбежала в сад. Солнце только начало подниматься, и сад был весь-весь золотистый, насквозь пронизанный острым, ослепляющим, желтым переливистым светом... Каждый лист на абрикосовых деревьях круглился и золотел, как спелый июльский абрикос, и в то же время роса блистала на высокой, еще не кошенной траве и на лиловых ирисах, маках, и капли росы этой, как и цветы, были так непередаваемо взволнованно-прекрасны, что Женя остановилась с разбегу как вкопанная, какие-то сладостные мурашки пробежали у нее между лопаток... Она глубоко, как могла, вздохнула, и тут же все как-то счастливо затуманилось кругом: это выступили крупные слезы. Она поднесла к губам свою голую в сгибе локтя руку и долго целовала ее, глядя кругом в золотой туман, целовала, чтобы не закричать во весь голос от этого удара необыкновенных утренних майских лучей... И весь этот день она с отвращением смотрела на свои шесть красок на картонке.

И другое случилось.

Шла мимо из города соседка Топыриха, молочница, и завернула к ним со своей кошелкой, залатанной грязной холстиной, и двумя измятыми пустыми бидонами и сказала матери Жени:

- Что же ты это так себе дома сидишь и беспокойства не знаешь? На станции, говорят, большое крушение, а твой-то муж ведь не дома?

- Дома нет, на работе, - испугалась мать.

- "На рабо-те"!.. Может, его и на свете уж нет, а ты сидишь, беспечная!

И ушла. И потом Женя вместе с матерью, заперев наскоро дом, пошли, одна перегоняя другую, на станцию.

Мать, всегда такая спокойная, - видела Женя - побледнела, осунулась. Она делала очень широкие шаги, подобрала юбку; Женя бежала.

Наконец, увидела Женя на путях груду разбитых товарных вагонов, над которыми возились, растаскивая их, рабочие.

- Вот страсти господние! - вскрикнула мать и кинулась к ним бегом, но ее не пустили близко.

Она кричала:

- А машинист какой? Машинист?.. Не Приватов?

Но ей не ответили, только махнули рукой, чтобы шла на станцию. Вплоть до станции охала и хваталась за сердце мать, но там ей сказали, что муж ее уехал с другим поездом, а этот состав угробил машинист Жариков.

- Ну, так я и думала, молодой, который порядков еще не знает! прошелестела мать, облизнула сухие губы, пошла пить из бака с кипяченой водой и выпила, не отрываясь, всю большую жестяную, на железной цепочке, кружку.

Потом еще, это вечером, поздно, когда Женя легла уже спать, она проснулась от крика, - пришла Даша и начала вопить в голос, что с таким извергом мужем она больше не хочет жить, что он ее бил, повредил ей пломбированный зуб, что это видели соседи, что больше нога ее не будет у него на квартире...

Она не плакала, но щеки ее были замазаны грязными полосами от недавних слез.

Женя стояла около нее в одной рубашке и смотрела на нее во все глаза.

Но не больше как через десять минут пришел за нею муж, молодой, но сутуловатый, с маленькой, запавшей верхней губою и выпяченной нижней, в очках, служивший где-то счетоводом, и Женю опять отослали спать. И как ни пыталась она вслушаться в сбивчивые, крикливые объяснения Даши и ее мужа, причем Даша часто кричала: "Врешь!.. Врешь, негодяй!" - сон все-таки оказался сильнее ее любопытства, а утром, когда она встала, не нашла уж она Даши: помирившись с мужем, она ушла с ним на рассвете к себе домой.