В детстве мама запрещала нам перекусывать, и в нашем доме не водилось сладкое. Она работала администраторшей у местного стоматолога и очень серьезно относилась к порче зубов. Все другие дети брали в школу еду – картофельные чипсы, конфеты, печенье, – мне же давали яблоко или по особым случаям маленькую красную коробочку с изюмом «Сан-Мейд». Помню, как сердился, когда находил ее в моем ланч-боксе, – на коробочке было написано, что изюм прибыл аж из Калифорнии, и я понимал, что даже у сухофруктов более интересная жизнь, чем у меня восьмилетнего. Самое большее, на что я мог надеяться, – яблоко сорта «Голден делишес», причем название вводило в заблуждение – по моему мнению, эти яблоки не соответствовали описанию.

Ребенком я пробовал шоколад только тогда, когда к нам приезжала бабушка. Это был наш маленький секрет, и вкус шоколада был блаженством. Насколько я помню, ничто другое не доставляло мне в детстве такое подлинное удовольствие, как маленькие коричневые квадратики «Кедбери Дейри Милк», тающие на языке.

Теперь я каждый день съедаю плитку шоколада. Иногда две, если дела на работе идут плохо. Какую бы плитку я ни покупал и сколько бы она ни стоила, она никогда не кажется мне такой вкусной, как дешевые шоколадки, которые приносила бабушка. Даже у них теперь другой вкус. Думаю, когда мы наконец получаем то, что, по нашему мнению, хотим, оно теряет свою ценность. Этим секретом никто никогда не делится – а если бы делились, мы бы все перестали пытаться.

Анна и я получили то, что, как нам казалось, мы хотели.

Но это не было неисчерпаемым запасом шоколадных плиток или частным островом под солнцем. Сначала это была квартира, потом работа, потом дом, потом свадьба и потом ребенок. Мы шли тем надежным путем, который проложили для нас предыдущие поколения, постоянно ступая по следам, оставленным столькими людьми, что дорога казалась слишком легкой. Мы были так уверены, что следуем в правильном направлении, и сохраняли наши собственные отпечатки, чтобы помочь будущим парам найти дорогу. Но в конце ритуального прохода по радуге мы не нашли горшочка с золотым счастьем. Когда мы в конце концов, пришли туда, куда, как думали, хотели, то поняли, что там ничего нет.

Наверное, это касается всех, но мы как вид заранее запрограммированы притворяться, что счастливы, когда считаем, что должны. От нас этого ждут.

Вы покупаете машину, которую всегда хотели, но через пару лет вам хочется новую. Вы покупаете дом своей мечты, но потом решаете, что ваша мечта переросла саму себя. Вы женитесь на женщине, которую любите, но потом забываете почему. Вы заводите ребенка, потому что это следующий пункт в вашем списке дел. Так поступают все, и, может быть, это склеит то, что разбилось, хотя вы и притворяетесь, что оно целое. Может быть, именно ребенок наконец принесет вам счастье.

Одно время так и было, мы были счастливы с нашей дочерью.

Мы были семьей, и все казалось другим. Любовь к нашему ребенку словно напомнила нам, как нужно любить друг друга. Каким-то образом мы произвели на свет самое красивое живое существо, которое когда-либо видели мои глаза, и я часто в изумлении пристально смотрел на наше дитя, пораженный тем, что два несовершенных человека смогли создать такого совершенного ребенка. Наша маленькая девочка на короткое время спасла нас от самих себя, но потом ушла.

Мы потеряли ребенка, и я потерял жену.

По правде говоря, жизнь сломала нас, и, когда мы в конечном итоге признали, что не знаем, как починить друг друга, то перестали и пытаться.

– Тело увезли, – произносит Прийя.

Не знаю, как долго я стоял рядом с палаткой, погруженный в собственные мысли. Даже если никто не выяснит насчет прошлой ночи, я не перестану беспокоиться, что Анна так или иначе что-то знает. Она всегда могла раскусить мою ложь.

Мы оба убежали от того, что случилось. Она спряталась в своей работе, а я вернулся сюда – зная, что она не поедет за мной в это место, – не потому, что хотел, а потому, что больше не мог выносить того, как она смотрела на меня. Она никогда напрямую не обвиняла меня в случившемся, по крайней мере, вслух. Но ее глаза произносили все, о чем она молчала. Ее взгляды были переполнены болью и ненавистью.

– Сэр? – подает голос Прийя.

– Хорошо, молодцы.

Я специально попросил команду унести тело с места преступления, пока давал пресс-конференцию. Есть вещи, которые никогда нельзя снимать на камеру.

Прийя по-прежнему стоит рядом со мной и чего-то ждет. Поскольку я ничего не говорю, начинает она, и я ловлю себя на том, что скорее смотрю на нее, чем слушаю. По мне она всегда выглядит одинаково: конский хвост, старомодные шпильки, которыми она закалывает любую попавшую на лицо прядь волос, очки, вычищенные до блеска ботинки на шнуровке и отглаженные блузки, или как там называются рубашки, которые носят женщины. Она похожа на ходячий каталог «Маркс энд Спенсер»; овечка, одетая как овца. Не то что моя бывшая жена, которая всегда очень стильно одевается. Сейчас Анна выглядит даже лучше, чем когда мы были вместе, в отличие от меня.

Наверное, одиночество идет ей. Я заметил, что она немного похудела, хотя ее вес меня всегда устраивал. Она никогда не была большой, даже когда считала себя таковой. Она обычно говорила, что у нее одиннадцатый размер – всегда что-то между десятым и двенадцатым. Бог его знает, какой у нее теперь… восьмой, возможно. От одиночества человек может уменьшить-ся не только в объеме. Хотя, может быть, она не одинока.

У меня всегда возникал вопрос по поводу оператора, с которым Анна ездила на задания. Иногда она находилась в отъезде несколько дней подряд, ночуя в гостиницах и делая репортаж о какой-нибудь истории, которую ее посылали освещать. Работа всегда была у нее на первом месте. Затем случилось то, что случилось. Анна сломалась, мы оба сломались. Но потом, когда ей улыбнулась удача, и она стала ведущей, отношения между нами на какое-то время улучшились. Теперь у нее был нормированный рабочий день, и мы проводили друг с другом больше времени, чем раньше. Но чего-то не хватало. Кого-то. По-видимому, мы так и не сумели найти путь обратно друг к другу.

Развод попросила Анна. Я не считал себя вправе спорить. Я знал, что она по-прежнему обвиняет меня в смерти нашей дочери и всегда будет обвинять.

– Не понимаю, как она узнала.

– Простите, сэр? – спрашивает Прийя, и я понимаю, что произнес эти слова вслух, сам того не желая.

– Предмет во рту жертвы. Не понимаю, как Анна могла об этом узнать.

Глаза сержанта сыскной полиции Пэтел кажутся больше, чем обычно, за стеклами ее черепаховых очков, и я вспоминаю, что видел, как они с Анной разговаривали перед пресс-конференцией.

– Пожалуйста, скажите мне: вы не сообщили журналистке то, что я особенно просил вас не говорить?

– Мне очень жаль, сэр, – произносит Прийя детским голосом. – Я не хотела. У меня просто вырвалось. Она словно уже знала.

Я не сильно обвиняю Прийю. Анна всегда знала, как задать правильный вопрос, чтобы получить правильный ответ. Но это по-прежнему не объясняет, почему сейчас она здесь.

Я иду обратно на стоянку. Прийя буквально бежит рядом со мной, пытаясь не отставать. Она все еще извиняется, но я снова отключаюсь. Я слишком занят тем, что наблюдаю, как Анна разговаривает со своим оператором, и мне не нравится, как он на нее смотрит. Я знаю таких мужчин, как он, сам был одним из них. Она садится в красный «Мини» с откидным верхом, который купила после развода, – возможно, потому, что знала, что мне автомобиль очень не понравится, – и, к моему удивлению, похоже, собралась уехать. Раньше она никогда так легко не отступала ни от истории, ни от чего-либо другого. И поэтому мне непонятно, куда она едет.

Немного ускорив шаги, иду к своей машине.

– Вы в порядке? – спрашивает сержант сыскной полиции Пэтел, которая все еще бежит за мной.

– Мне было бы гораздо лучше, если бы другие люди добросовестно выполняли свою работу.