Однажды вечером, когда Дин ужинал у меня дома – он уже работал на стоянке в Нью-Йорке – он наклонился ко мне через плечо, когда я быстро печатал на машинке, и сказал: «Давай, чел, эти девушки не станут ждать, кончай быстрее».
Я сказал: «Подожди минутку, я поеду с тобой, только закончу эту главу», – и это была одна из лучших глав в книге. Потом я оделся, и мы помчались в Нью-Йорк на встречу с какими-то девицами. Когда мы ехали в автобусе в странной фосфоресцентной пустоте в туннеле Линкольна, мы тыкали друг в друга пальцами, кричали и взволнованно болтали, и от Дина ко мне что-то передалось. Попросту говоря, он был молодым человеком, со страшной силой ошалевшим от жизни, и хотя он был плутом, он плутовал лишь потому, что очень хотел жить и общаться с такими людьми, которые иначе его бы не замечали. Он лгал мне, и я это знал (ради комнаты и стола, и «как писать» etc.), и он знал, что я знаю (это было основой наших отношений), но мне было всё равно, и мы прекрасно ладили – не докучая и не угождая друг другу; мы ходили друг вокруг друга на цыпочках, как новые неразлучные друзья. Я начал учиться у него так же, как он, вероятно, учился у меня. О моей работе он говорил так: «Давай ещё, всё, что ты делаешь – очень круто». Он заглядывал через моё плечо, когда я писал рассказы, и вопил: «Да! В точку! Вау! Чувак!» и «Уфф!» и вытирал лицо носовым платком. «Чувак, вау, надо столько сделать, столько написать! Главное – начать, без препон и не зависая на литературных запретах и грамматических страхах…»
«Да, чувак, всё верно». И я увидел какую-то святую молнию, она вспыхнула от его экстаза и его видений, он описывал их так буйно, что люди в автобусах оборачивались, чтобы взглянуть на этого невероятного перца. На Западе он проводил треть времени в бильярдной, треть в тюрьме и треть в публичной библиотеке. Видели, как он буйно мчался по зимним улицам, с непокрытой головой, неся книги в бильярдную, или забирался по деревьям, чтобы попасть в мансарды друзей, где он проводил дни, читая или скрываясь от закона.
Мы приехали в Нью-Йорк – я уже не помню, что там было, две цветные девушки – не было там никаких девушек; они обещали встретить его в кафешке и не явились. Мы пошли к нему на парковку, там у него было несколько дел: переодеться в дежурке, покрасоваться перед треснутым зеркалом и так далее, и затем мы рванули вперёд. И это был вечер, когда Дин встретил Карло Маркса. Это был грандиозный вечер, когда Дин встретил Карло Маркса. Два проницательных ума, какими они и были, приняли друг друга с первого взгляда. Два пронзительных глаза заглянули в два пронзительных глаза: святой плут с сияющим умом и печальный поэтический плут с тёмным умом, каким и был Карло Маркс. С того момента я виделся с Дином весьма редко, и мне этого было немного жаль. Их энергии встретились, рядом с ними я был таким чурбаном, я за ними попросту не поспевал. Тогда и начался весь этот безумный вихрь; он перемешал всех моих друзей и всё, что у меня осталось от моей семьи, в большой пыльной буре над Американской Ночью. Карло рассказал ему о Старом Буйволе Ли, Элмере Хасселе, Джейн: Ли выращивает траву в Техасе, Хассел на острове Рикерс, Джейн бродит по Таймс-сквер в бензедриновой галлюцинации, с дочкой на руках и в итоге в Бельвью. Дин в свою очередь рассказал Карло о таких неизвестных людях Запада, как Томми Снарк – косолапая акула бильярда, картёжник и юродивый. Он рассказал ему о Рое Джонсоне, о Большом Эде Данкеле, о своих детских друзьях, своих уличных приятелях, своих бесчисленных девушках и секс-вечеринках и порнографических картинках, своих героях, героинях, похождениях. Они помчались вместе по улице, встревая во всё, что у них было в ту пору, это потом оно стало куда более печальным, утончённым и опустошённым. Но тогда они танцевали на улицах, как настоящие клоуны, а я брёл за ними, как я брёл всю свою жизнь за интересными мне людьми, ведь для меня существуют только безумцы – те, кто безумен в жизни, безумен в разговорах, безумен в спасении, кто жаждет всего сразу, кто никогда не зевнёт и не скажет ничего банального, но горит, горит, горит, как сказочные жёлтые римские свечи, они взрываются, как пауки среди звёзд, а в центре виден главный синий вспыхнувший свет, и все говорят: «Аууу!» Как называли таких молодых людей в Германии Гёте? Страстно желая научиться писать, как Карло, только прознав об этом, Дин атаковал его с великой любящей душой, какая бывает лишь у плутов. «Теперь, Карло, позволь мне сказать – вот что я хочу сказать…» Я их не видел около двух недель, всё это время они цементировали свои отношения дни напролёт – ночи напролёт – жесточайшими разговорными узами.
Потом настала весна, великое время странствий, и все в этой разношёрстной шайке собрались отправиться в ту или иную поездку. Я был занят работой над своим романом, и когда я добрался до середины, после поездки с тётей на юг к моему брату Рокко, я был готов двинуть на Запад в свой самый первый раз.
Дин уехал первым. Мы с Карло провожали его на станции Грейхаунда на 34-й улице. Там наверху было место, где можно было сфотографироваться за двадцать пять центов. Карло снял свои очки и выглядел зловещим. Дин повернулся в профиль и выглядел застенчивым. Я снялся анфас, и от этого стал похож на тридцатилетнего итальянца, который убивал любого, кто сказал что-нибудь против его матери. Карло и Дин аккуратно разрезали этот снимок бритвой и сохранили по половинке в своих кошельках. Дин был одет в настоящий западный деловой костюм для своей большой поездки обратно в Денвер; он завершил свой первый полёт в Нью-Йорк. Я говорю «полёт», но он только и делал, что вкалывал на парковках как собака. Самый фантастический парковщик в мире, он мог на скорости сорок миль в час тормознуть задом и встать у стены, выскочить, протиснуться между крыльев, заскочить в другую машину, крутануть её на полста миль в час в узком пространстве, мягко вштырить в тесный проём, сгорбиться, врезать по тормозам так, что машина подпрыгивает, когда он из неё вылетает; затем рвануть к будке кассира, спринтуя как звезда дорожки, отдать квитанцию, заскочить в только что прибывшую машину ещё до того, как владелец наполовину выйдет, заскочить буквально под него, когда тот выходит, рвануть машину, хлопая дверью, на следующее доступное место, зажигание, узкий зазор, тормоза, вышел, пошёл; работа без перерыва восемь часов в ночь, в вечерние часы пик и в часы пик после театра, в засаленных винных штанах, в потёртой куртке на меховой подкладке и шлёпающих разбитых ботинках. Теперь он купил новый костюм, чтобы вернуться; синий в полоску, жилет и всё-за-одиннадцать долларов на Третьей авеню, с часами и часовой цепочкой, и с портативной пишущей машинкой, на которой он собирался начать писать в пансионе в Денвере, лишь только он устроится там на работу. На прощание мы пообедали сосисками и бобами в Райкере на Седьмой авеню, а затем Дин сел в автобус, который сказал «Чикаго» и укатил в ночь. Туда и отправился наш ковбой. Я пообещал себе двинуть тем же путём, когда весна в самом деле начнёт цвести и откроет землю.
И именно так начался весь мой дорожный опыт, и то, что должно было случиться, слишком фантастично, чтобы о нём не рассказать.
И ещё, это случилось не только потому, что я был писателем и нуждался в новых впечатлениях, и мне хотелось узнать Дина поближе, и не только потому, что моя жизнь в кампусе подошла к концу цикла и сошла на нет, но ещё и потому, что каким-то образом, несмотря на различие наших характеров, он напомнил мне некоего давно утраченного брата; вид его страждущего костлявого лица с длинными баками и напряжённой мускулистой потной шеей заставлял меня вспомнить своё детство рядом с отстойниками красилен и купальнями в Патерсоне на берегах Пассаика. Грязная рабочая одежда сидела на нём так ладно, что вы не смогли бы заказать лучший фасон у обычного портного, такую можно приобрести лишь у Природного Закройщика Естественной Радости, как это и сделал Дин, среди своих напрягов. И в его возбуждённой речи я снова услышал голоса старых приятелей и братьев под мостом, среди мотоциклов, развешенного белья и сонных дневных порогов, где мальчишки играли на гитарах, тогда как их старшие братья работали на мельницах. Все мои нынешние друзья были «интеллектуалами» – Чад, этот антрополог-ницшеанец, Карло Маркс с его безумной сюрной низкой серьезной крикливой манерой говорить, Старый Буйвол Ли с его критикой всего-на-свете – или же они были преступниками в бегах, такими как Элмер Хассел с его хиповой ухмылкой; или вот Джейн Ли, когда она лежит на восточном покрывале своего канапе и фыркает над Нью-Йоркером. Но интеллект Дина был таким же оформленным, сияющим и полным, однако без утомительной интеллектуальности. И его «преступность» не была чем-то вызывающим и презрительным; это был дикий взрыв американской радости; это был Запад, западный ветер, ода Равнин, что-то новое, долгое пророчество, долгое грядущее (он всего лишь угонял машины, чтобы покататься с ветерком). И ещё, все мои нью-йоркские друзья пребывали в негативной, кошмарной позиции, отрицая общество и толкуя свои усталые книжные, политические или психоаналитические взгляды, но Дин всего лишь крутился в обществе, желая хлеба и любви; ему было всё равно, как: «лишь бы я только мог достать эту маленькую девочку с маленькой штучкой между ног, мальчик», и «столько, сколько мы сможем съесть, сынок, ты меня слышишь? Я голоден, я умираю от голода, давай пожрём прямо сейчас!» – и мы принялись за еду, о чём и говорит Екклесиаст: «вот ваша доля под солнцем».
