– Тебе не нравится?! – в недоумении вопрошала я.
– А что тут может понравиться?! Я вообще на себя не похож!
– Но это же портрет, он…
– Да ладно! Нарисовала карикатуру, и довольна!
Практически все портреты возвращают, но на этом дело не заканчивается. После урока литературы, отпустив преподавателя, одноклассники запирают аудиторию с помощью стула. И, встав напротив художницы плотной толпой, наперебой бросают обвинения. Мол, она нарочно все это придумала, чтобы поиздеваться над ними! Специально карикатуры рисовала, потому что ненавидит всех! А если так – и мы тебя ненавидим! Более всех старается длинноногая блондинка, дирижируя судилищем, и в конце заявляет:
– Тебя нужно заставить съесть свои карикатуры! Но мы добрые – мы просто объявляем тебе бойкот!
Далее неделю со мной не разговаривают. Никто за мою парту не садится, все делают вид, что меня нет. Но хуже всего другое: я сама соглашаюсь с мыслью, что меня нет. Что я злобная тварь (так меня обзывали), что я дрянь, что не люблю людей, ну и так далее. Не может быть, чтобы я одна была права, а дружная компания – неправа, конечно, их мнение верно! И то, что Магдалена возражает, роли не играет.
– Господи, ну что ты вспоминаешь?! Это же Элька Романец-кая все сорганизовала! С детства была стервой, все время себя вперед выставляла! А тебе завидовала!
Но я не верю Магдалене. Невозможно завидовать вздернутому носу, тонким губам, массивной челюсти и фигуре типа «Освенцим». И, хотя я перешла на домашнее обучение (о, счастье!), а всю душу отдавала художественной школе на Каменном острове, счастья не обрела. Замечательная дача Шишмарева, дом с колоннами, утопающий в зелени, чудные и чуткие педагоги, обучающие основам графики и живописи, а душевного покоя нет как нет! В те дни казалось, будто в ясный солнечный день откуда-то наползает туманная дымка. Солнце постепенно заслоняет пелена тумана, она сгущается, и вот, когда светило полностью скрывается, веет холодом. Птицы перестают петь, все окутывает мгла, в которой не видно ни зги, и тебя охватывает жуткий страх. Ты не можешь понять, что произошло, как долго это продлится, но осознаешь: ты осталась совершенно одна, заблудилась в знакомом (вроде бы) городе и уже никогда не найдешь дороги домой!
Вот этот страх не найти обратной дороги запомнился более всего. И идти-то надо не сворачивая: мост, Каменноостровский проспект, потом еще мост, Марсово поле, а там и до дома рукой подать. Только мне этот прямой, как стрела, путь казался замысловатым и извилистым, будто попала в лабиринт Минотавра, о котором рассказывали в художественной школе. Но если для моих однокашников Минотавр был персонажем мифа, то для меня он обретал абсолютно реальные черты. Идешь через площадь Толстого, а в душе трясучка: ты абсолютно уверена, что из ближайшей подворотни сейчас выскочит гад с головой быка, сцапает тебя и утащит в неизвестном направлении! Слава богу, Толстой за спиной, опасность вроде миновала, но на Австрийской площади накатывает тот же ужас!
Сюр в башке, конечно, отразился в моих рисунках. Рисуем натюрморт, на столе ваза с пышными розовыми астрами, и у всех на холсте вариации розового, как иначе? Только у меня астры имеют фиолетовый цвет, точнее, темно-фиолетовый. Педагог озадачен, но качество рисунка все-таки хвалит, мол, художник волен в выборе цвета. Но в том-то и закавыка, что не я выбирала – цвет выбирал меня! Мрачные, темные тона сами собой возникали под моей кистью, рука автоматически находила их в разноцветной (выбирай не хочу!) палитре.
Свободные живописные фантазии еще больше пугали педагогов. Одна из преподавательниц, что прочила мне скорое поступление в Штиглица либо в Репинку, глядя на очередное мое творение, покачала головой:
– Что-то за гранью… Майя! Ты не Гойя! Если плохо спала, не надо ночные кошмары в рисунке выплескивать!
Она подтрунивала, поругивала, направляла куда надо, но тщетно. Некая незримая сила тащила меня за шиворот туда, где рекомендации и благие пожелания теряют силу. Когда я заявила, что края листа ограничивают мое воображение, и потребовала слева и справа подклеить еще листы, преподаватели уже серьезно всполошились. Вызвали Магдалену, та меня забрала и долго отчитывала по дороге, мол, хватит дурью маяться, тебе поступать через год, а ты педагогов против себя настраиваешь! Как ей расскажешь про пелену тумана ярким днем? Про Минотавра из подворотни? Про незримую силу, заставляющую выбирать мрачные цвета? Никак, это – мое, другие такого не поймут…
Отдельные фото в альбомах были обрезаны: когда аккуратно, когда грубо, то есть просто оторваны. Вот стоим на фото мы с Магдаленой, и справа должен находиться некто, я даже вижу его ладонь в моей ладони. Но ладонь есть, а человека нет! Так что рано или поздно задаю вопрос, от которого Магдалену буквально корежит.
– Не спрашивай о нем! – говорит резко. – Он нас предал!
– Ты имеешь в виду…
– Твоего отца! Этого негодяя, этого мерзавца, подонка…
Я сжимаюсь, уже жалея, что задала вопрос. У меня должен был быть отец, как иначе? Точнее, я предпочла бы обойтись без него, благо память о нем основательно вычищена, в доме не осталось ни одной вещи вроде бритвенного станка. Или мужских ботинок; или удочек, кажется, стоявших в кладовке. Такой обычай исповедовали древние египтяне: имена некоторых фараонов, провинившихся перед знатью и богами, вымарывали из папирусов, сбивали со стен храмов, наказывая их полным забвением. Или то были не египтяне, а шумеры? В художественной школе мы изучали искусство Древнего мира: фрески, скульптуры, мифы, обычаи, только знания забылись, почти умерли в моем мозгу…
Короче, все исчезает, остается только бессильная ярость Магдалены. Ни одного хорошего слова не прозвучит, ведь негодяй оказался еще и трусом! Он просто испугался, когда меня начали водить к психиатрам, в штаны напрудил! Еще и болезни-то не было, а мерзавец уже начал из дому исчезать, заранее строил планы, как лечь на крыло (до сих пор не понимаю смысла выражения). Какую-то тварь на стороне завел, деньги начал утаивать, а главное, во всем обвинял ее, Магдалену! Мол, надо было проверяться во время беременности, возможно, аборт сделать, а не рожать кого зря!
– Ты понимаешь, что он заявлял?! – трясут меня, взяв за грудки. – Сукин сын! Пьянствовать нужно было меньше, когда ребенка думал зачать!
А я сжимаюсь еще больше, представляя неосуществленный аборт. Я еще никто, ноль без палки, сгусток плоти, который безжалостные врачи выковыривают из чрева… Стоп – из чьего чрева?! Вот вопрос! Если поверю Магдалене, придется признать ее матерью; и отца придется признать, а этого совсем не хочется. Хочется быть подкидышем, чьи настоящие родители когда-нибудь найдутся, и жизнь волшебным образом изменится.
Сбросив наболевшее, Магдалена лезет в аптечку и тоже принимает препарат. Не такой атомный, как у меня, для снятия стресса (так она утверждает). Но расслабляет он тоже конкретно, до слез, которые текут неостановимо, водопадом. Расслабившись, забыв про злость, про обиды, Магдалена бросается меня обнимать, прижимать к себе, и ее слезы капают на мою футболку, оставляя на ней мокрые пятна.
В такие моменты во мне что-то сдвигается, вроде как пелена спадает с глаз, сердце частит, и, кажется, тоже вот-вот хлынут слезы. Становится предельно ясно: не такая уж я бездушная дебилка, помню и Марью Ефимовну, и подружек, и родственников, а главное, прекрасно понимаю: передо мной никакая не Магдалена, а мама, или, как я ее в детстве называла, мама Катя. Я даже того человека, чьи фотографии отрезаны, помню и вполне готова вклеить его изображения обратно в альбомы. Но что-то меня не пускает назад: тот мир, где все устаканено, разложено по полочкам и ясно как божий день, – меня отверг. Растоптал меня, изблевал из себя, как я могу в него вернуться?! Нет, не вернусь ни за что, буду жить в своем мире, и не фиг тут сопли распускать и говорить, что белое – это белое. Никакое не белое, а серо-буро-малиновое! Почему? Потому что так хочет «майя», которой нет, которая растворилась в небытии.
