– Э-э… добрый день. Я на встречу с министром, – говорит с осторожностью Масх. ИИНеко, сидящая у него на плече, пытается перевести его слова и разражается какой-то чехардой из торопливо-переливчатых слогов. На итальянском, шутка ли, даже простое приветствие звучит так, будто куда-то опаздывает.

– Я из Айовы, пойму и так, – говорит загадочный привратник-культурист. Просунув большой палец за край кожаного ремня, он ухмыляется в усы: – А что за повод? – Тут же, обернувшись, он кличет через плечо: – Джанни, к тебе гости!

– Повод сугубо экономический, – не сходя с осторожно-удивленного тона, сообщает Манфред. – Вернее, суть в том, что я пришел положить всякой экономике конец.

Аполлон, подобравшись, пятится от двери, и тут из-за его могучих плеч выныривает министр собственной персоной.

– О, синьор Масх! Все в порядке, Джонни, я ждал его!

Джанни, живчик-коротышка в белом пушистом халате, хватает Масха за руку – и без церемоний тащит за собой.

– Пожалуйста, проходите, друг мой! Уверен, дорога вас утомила. Джонни, принеси-ка джентльмену что-нибудь освежающее! Вы предпочитаете кофе или что-то посерьезнее?

Считаные минуты спустя Манфред уже тонет в жутко мягком кресле, обивка коего сделана из воловьей кожи цвета топленого молока. Кружка дьявольски крепкого эспрессо дымится, нетвердо пристроенная на коленку, а сам Джанни Виттория распинается перед ним о трудностях создания постиндустриальной экосистемы на руинах бюрократического аппарата, корнями уходящего в эру твердолобого модернизма двадцатых годов. Джанни – человек-аттрактор в хаосе поделенной на фазы итальянской политики, своего рода оракул-левак. Он – бывший профессор, специалист по марксистской экономике, и все его идеи пропитаны разящим не в бровь, а в глаз гуманизмом. Все, в том числе и его заклятые враги, в один голос твердят, что Джанни – один из лучших политических теоретиков эры развала Евросоюза. Его интеллектуализм не позволяет ему, наплевав на средства, взойти на самый верх политического олимпа, а соратники отзываются о нем даже менее сдержанно, чем противники, обвиняя в самом тяжком из политических грехов – возвышении правды над властью. Года два назад Манфред уже встречался с Джанни – в чат-комнате на сервере – для обсуждения мировой политической обстановки. В начале минувшей недели Масх выслал ему документ с детализацией встраиваемой плановой экономики и предложением с ее помощью надрать зад нескончаемым притязаниям Италии восстановить свой правящий аппарат. Если у них все получится, Италия станет самой прогрессивной страной мира, дав импульс новой волне распространения коммунистических идей, базирующихся на идеалах гуманизма и стремлении к промышленному превосходству, а не на выдаче желаемого за действительное.

– Друг мой, – выслушав, высказывается Джанни, – боюсь, вы замахнулись на нечто неисполнимое. Мы же в Италии! Тут каждой собаке до́лжно веско высказаться, а иначе-то как? Не всякий здесь понимает, о чем мы с вами толкуем, но разве им это помешает посудачить? Непреложность консенсуса утвердили после сорок пятого года, дабы то, что имело место незадолго до него, более не повторялось, однако же вдумайтесь, друг мой: у нас в распоряжении пять разных способов издания новых законов, из них два почитаются «средством экстренного выхода из застоя», но ни один закон не подействует, если на нем общественное согласие клином не сошлось. Задумка у вас свежая, смелая, и мне это по душе. Если она сработает, придется понять, почему мы работаем – а это уже восходит к вопросам человечности в принципе, и здесь уже жди раздрая.

Манфред понимает, что не вполне уловил смысл услышанного.

– Погодите-ка, – удивленно спрашивает он, – а как вопросы человечности связаны с экономикой?

Громко вздохнув, министр поясняет:

– Вы нестандартная личность, Манфред. Вы не пользуетесь деньгами, но при этом богаты, ведь люди, которым вы некогда помогли, рады обеспечить вас всем необходимым. В сущности, вы средневековый менестрель, снискавший расположение августейших особ. Плоды труда вашего не отчуждаются – они сдаются по собственной воле; и все, что нужно для производства, всегда при вас – в вашей голове.

Манфред хлопает глазами. Интересный сленг, наверняка технический, но какой-то чудно́й, ортогональный его собственному опыту. М-да, так, видимо, чувствуют себя люди, не успевающие привыкнуть к наступлению будущего. Манфред с удивлением открывает для себя, что непонимание – сродни чесотке.

Джанни массирует висок костяшками пальцев, смахивающими на орешки.

– Редкие люди проводят отпущенные им годы вот здесь, в голове. Массам ваш образ жизни невдомек. Они – как средневековые крестьяне: таращатся на менестреля во все глаза, но в толк никак не возьмут. Ваша система управления плановой экономикой – она и восхитительная, и элегантная! Сам Ленин пустил бы скупую слезу счастья. Но назвать ее экономикой нового века, увы, не выйдет. А знаете почему? Потому что она на человека не рассчитана.

Манфред почесывает в затылке.

– А мне кажется, в экономике дефицита нет ничего «рассчитанного на человека», – замечает он. – Но все дело в том, что пару десятков лет спустя человек сам по себе будет устаревшим – как минимум как экономический объект. Я лишь хочу, чтобы перед тем, как это произойдет, все мы стали богаче самых смелых своих фантазий. – Масх берет паузу – отхлебнуть кофе и подумать. – Ну и еще – рассчитаться с бывшей женой, – решает честно заявить он.

– Ага-а-а! Ну, друг мой, следуйте за мной – я познакомлю вас с моей библиотекой, – говорит Джанни, вставая. – Вот сюда, пожалуйста. – Коротышка министр, не торопясь ни капли, покидает белую гостиную с ее плотоядными кожаными диванами и восходит по чугунной винтовой лестнице, ведущей в странную навесную пристройку под крышей – нечто среднее между дополнительным ярусом и техническим этажом.

– Человек нерационален, – рубит Джанни сплеча. – Вот где парни Чикагской школы экономики дали главного маху. Да и неолибералы и мои предшественники – туда же… Да подчиняйся действия людей логике, прожили бы долго азартные игры? И ежу понятно, что казино всегда остается в выигрыше. – Лестница обрывается у порога очередной белой и просторной комнаты с деревянным верстаком у стены. На верстаке установлен 3D-принтер в окружении увитых соединительными кабелями серверов. Сервера жуть какие старые, а вот принтер – будто только что с конвейера: новехонький, недешевый. Напротив верстака стена снизу доверху обвешана книжными полками, и Манфред присвистывает от такого нерационального хранения информации: килограммы на мегабайт, не иначе.

– Что он производит? – спрашивает Манфред, кивая на принтер, утробно гудящий и самозабвенно спекающий из пластикового порошка нечто, смахивающее на жесткий диск на пружинном заводе, явившийся часовщику Викторианской эры в бредовом сне.

– О, это просто новая игрушка Джонни – микромеханический цифровой фонограф-проигрыватель, – пренебрежительно отмахивается Джанни. – Он когда-то разрабатывал двигатели Бэббиджа для Пентагона, вот теперь и развлекается на досуге. А вы лучше вот на что гляньте. – Министр осторожно извлекает с книжной полки переплетенный в ткань документ и показывает корешок Манфреду. – «Теория игр», автор – Джон фон Нейман. Самое первое издание, с автографом.

ИИНеко мяукает и отправляет на дисплей левой линзы «умных очков» Манфреда горсть справочной информации (почему-то – неудобным фиолетовым шрифтом). Фолиант в твердом переплете сухой и пыльный на ощупь, и Манфред не сразу вспоминает, что со страницами следует обращаться аккуратно.

– Сей замечательный экземпляр – из личной библиотеки Олега Кордиовского. Олег – поистине счастливчик: купил книгу в 1952 году, когда гостил в Нью-Йорке, и таможенники дозволили ему оставить ее себе.

– Это что-то по части Госплана? – спрашивает Манфред, изучая информацию.

– Верно. – Джанни тонко улыбается. – За два года до этого ЦК осудило кибернетику как буржуазную девиационистскую лженауку [41], призванную дегуманизировать пролетария, – уже тогда с потенциальной мощью робототехники считались. Увы, никто тогда не смог предвидеть ни компьютеры, ни сети.