По дороге кожу стало драть еще сильнее. А когда мы вошли в дом, Майрам, увидев, какого я цвета, вплеснула руками, заголосила что-то траурное на армянском и сразу же стала натирать меня мацони. Но было поздно.

Ближе к вечеру поднялась температура, всего трясло, не хотелось ни есть, ни курить. Казалось, что и кости тоже сгорели. Я болел три дня сильно и еще три дня умеренно. Вся спина превратилась в огромный волдырь. Меня показывали друзьям, соседям и даже дальним родственникам, приехавшим из Очамчиры. Все причитали, цокали языком, в общем – жалели, но подозреваю, что в глубине души считали дураком. В общем-то правильно. Только ближе к ночи я выползал на балкон и принимал воздушные ванны. Тогда ко мне присоединялся Сетрак, мы пили кофе и говорили с ним о разном. Про царство Урарту, про резню в Турции, про болезни, про машины, про то, как он ездит продавать мандарины в Россию, которая начиналась за рекой Псоу в сотне километров от Гумисты.

Продажа мандаринов являлась в то время основной статьей доходов для жителей Абхазии. Причем место имела контрабанда в огромных, чуть ли не в государственных масштабах. Дело заключалось в следующем. Мандарины со своих участков можно было продавать только местным закупочным кооперативам. Те платили копейки, и дураков сдавать им мандарины не было.

Все загружали свои автомобили мандаринами под завязку и выезжали на большую дорогу. Кругом висели плакаты:

«Цитрусовые в любом количестве за пределы республики вывозить запрещено!» Гаишники за сезон, говорят, делали себе состояние. Брали и давали все. Потому что в России мандарины стоили уже в несколько раз дороже.

Те, кто имели большие участки, могли заработать тысяч двадцать – тридцать. У семьи Сетрака было два сада. В Гумисте и в Эшерах.

Вообще понятие денег здесь было совсем другим, нежели в Москве. Мне казалось, что тут их воспринимают иначе, практически на вес. Я помню, когда жил в селе Махновка, на самой границе с Украиной, что значили там три-четыре сотни, которые местные жители получали с продажи урожая со своего огорода за год. Да какой там урожай, лук да картошка. Убогие домишки, редкие мопеды. Мотоцикл считался за несусветное богатство.

А здесь у всех были огромные дома, большие участки, почти все мужское население имело машины, причем дорогие, красивые, хотя малость аляповато отделанные. Попадались даже иномарки. Правда, почти на все цены были намного выше, чем в Москве, качество оставляло желать лучшего, а сдачу в магазинах никто никогда не спрашивал.

Я слышал еще в детстве от своей тетки Юли, что в Тбилиси никто не дает сдачу. Требовать сдачу считалось оскорбительным. Вскоре мне пришлось убедиться, что в Абхазии те же традиции.

На второй день, высадив запас своих московских сигарет, я пошел в местный магазинчик, перед этим выяснив у Сетрака, какой самый популярный местный сорт. Оказалось, что «Апсаны», так абхазы называли саму Абхазию.

В магазине стояла небольшая очередь, исключительно из мужчин. Все они, подходя к продавцу, делали одно и то же. Протягивали ему рубль и говорили: «Две пачки „Апсаны“!» Брали протянутые сигареты и уходили. И все бы ничего, да только пачка стоила сорок копеек. Значит, с каждого рубля продавец пятую часть клал себе в карман. Нормально. Кормить этого достойного сына Колхиды совсем не входило в мои планы.

Когда настала моя очередь, я протянул ему четыре рубля и сказал: «Десять пачек „Апсаны“, пожалуйста!» Продавец внимательно посмотрел на меня, перевел взгляд на трешку и рубль, нагнулся под прилавок и вытащил сигареты. Я сгреб их в сумку, и отправился домой в приподнятом состоянии духа.

– Сетрак! – произнес я гордо. – Мне вашего продавца удалось наколоть! Не дал поживиться этому жулику!

И поведал Сетраку о своем поступке, достойном хитроумного Одиссея.

– Ашота обманул? Молодец! – улыбнулся Сетрак. – Покажи-ка, Моторов, что он тебе продал!

Я протянул ему сумку. Сетрак вытряхнул на стол сигаретные пачки, посмотрел на них и еще шире улыбнулся.

– Считай, Моторов, – засмеялся он, – еще не родился такой человек, который нашего Ашота обманет!

Пачек было девять. Но оказалось, и это еще не все.

– Смотри, Моторов! – продолжал забавляться Сетрак. – Видишь мои сигареты? Здесь какая картинка на пачке? Синяя! А у тебя зеленая! Видишь полосочки на сигарете? А у твоих нет! Теперь понюхай! Чувствуешь, как мои пахнут? Табаком пахнут! А у тебя? Что говоришь? Рыбой и плесенью? Наверное, ты прав. Теперь мои закури! Нравятся? Вот и кури! А те, которые тебе Ашот продал, курить нельзя. Эти сигареты у него года три лежат. Тогда на фабрике крыша обвалилась, дождь сильный был. Табак намок, гнить начал. Бумага намокла, пачки намокли. Но план делать надо! Ашот не знал, что ты мой гость. Теперь узнает. Скажу ребятам, завтра сигареты твои поменяют!

А сами они всегда считали, что по-настоящему богатые люди живут в Москве. Ну еще в Ереване. В этом заключалось их какое-то детское простодушие.

– Чтобы в Москве прожить, два мешка денег надо! – утверждала Майрам. – Все москвичи – миллионеры!

Говоря это, она прищуривалась и с явным подозрением смотрела в мою сторону, видимо проверяла, куда я дел свои два мешка. Те деньги, которые мы с Леной зарабатывали вдвоем за месяц, здесь шутя тратились за полдня.

Большинство жителей абхазских пригородов числились в местных цитрусовых совхозах, но работали они там весьма формально, предпочитая заниматься какими-то своими частными делами, ходить друг к другу в гости, разъезжать по побережью, сидеть в кофейнях.

Другими словами, жизнь местных работников сельского хозяйства поразительно отличалась от той, что вели их коллеги в средней полосе России. По всем параметрам. Огромные каменные двухэтажные особняки, большие ухоженные сады, гаражи с машинами, современная дорогая мебель в домах. Японская аппаратура, яркая, модная, заграничная одежда.

И наверное, самое главное – никаких признаков пьянства. Здесь даже намека не было на то российское, вечное, непросыхающее с утра до вечера состояние людских масс, особенно заметное в деревнях. Непохмеленная, с тяжелым запахом перманентная дурнота, направление всех мыслей и едва ли не единственная цель – это стакан. Водка как путь к полной и обреченной деградации, когда сорокалетний мужик скорее напоминает больное животное с прокисшим мозгом, нежели человека. Постоянные унылые разговоры о том, где бы найти сейчас выпить, и обрывочные воспоминания, где и как нажрались накануне.

При этом у всех жителей Абхазии в подвалах были в большом количестве запасы чачи и вина, но никто не относился к этому как к смыслу существования. Так, приятное дополнение ко всей остальной жизни, только и всего.

По этой причине народу около бочки с чешским пивом в самом Сухуми, возле центрального кинотеатра, было один-два человека, не более. Местные жители предпочитали пить кофе. Кофе в Абхазии – отдельная тема. Его варили по-турецки, в джезве, на песке. Он получался удивительно крепким, ароматным и вкусным. Чашечка была маленькая, на пару глотков, таким кофе принято было наслаждаться под разговор и сигарету.

Когда я смог выходить днем из дома, мы начали колесить по окрестностям. Сетрак здорово водил машину, переключая какие-то рычажки в кустарно сделанном ручном управлении. Рычажки соединялись с проволочками, а проволочки – с тормозом, газом и сцеплением. Я предпочитал не думать, когда мы неслись по серпантину, что же будет, если проволочка, ведущая к тормозу, слетит с рычажка.

Сетрак от быстрой езды приходил в приподнятое настроение, чего не скажешь о Лене. Та откровенно боялась ездить по горным дорогам, кроме того, ее немного укачивало. Сетрак таких тонкостей не знал и развлекал нас по пути соответствующими историями.

– Моторов, вот на этом повороте «Волга» с «пятеркой» столкнулись и обе в пропасть свалились! – радостно объявлял он. – А тут видишь? Камнепад был, машина с дороги прямо в скалу врезалась, все сгорели!

Я украдкой смотрел на Лену, она сидела бледная, но держалась мужественно.