— Ты знаешь, что я никогда не позволю ничему плохому случиться с тобой, — серьезным тоном говорит он. — Или с нашим ребенком. Ты знаешь, я всегда буду защищать вас.

Его лицо омрачается решимостью. Он думает о девочках в групповом доме. Но не о них ему следует беспокоиться. Я та, кто убил ребенка.

Предположительно.

— Эддисон, — доносится из кабинета противный и раздражающий голос медсестры.

— Я знаю, — бормочу я и отпускаю его руку.

Мой белый больничный халат усеян крупными точками. Синими. Я насчитала двести двадцать три. На Пасху мама одевала меня в похожее платье. Как-то, во время ужина, я уронила ложку клюквенного соуса на колени, и он быстро впитался в хлопчатый материал. Мама отлупила меня, потому что Рей сказал ей сделать это. Она бы сделала ради него все, что угодно.

— Пошла в угол! СЕЙЧАС ЖЕ! — говорила она.

Иногда мама забывала, кто я такая, когда била меня. Я так думаю. Или, может, она была кем-то другим в те моменты. Ее глаза становились пустыми, лицо раздувалось от ярости так, что его было почти не узнать.

— Снимай одежду! Ты должна прочувствовать все, что заслужила!

Я раздевалась до нижнего белья и возвращалась обратно в угол. Все мое тело трясло, в ожидании, когда она закончит свою гневную тираду.

— Сколько раз я должна ПОВТОРЯТЬ тебе. Боже, милостивый Иисус! А? Ты не слушаешь, ты даже не слушаешь! Отец всевышний, зачем ты послал мне эту маленькую тварь?

Она била меня всем, что попадалось ей под руку. В фаворитах у нее был грязный коричневый удлинитель. Она держала его на ручке холодильника, как заготовку для пыток. В воздухе раздавался свист, а затем, он достигал моей кожи, оставляя синяки размером с кулак на моих ногах, руках и заднице.

— Мами, только по лицу не бей, — говорил Рей с ухмылкой, потягивая коричневый ликер, купленный на мамины деньги. — Оставишь синяки, а потом прибегут эти крикливые с*чки и будут лезть в наши дела.

Я думала, что, если постараюсь не так громко кричать, мама остановится, но это никогда не срабатывало. Будто она хотела, чтобы Рей услышал, как я молю о пощаде, тем самым осчастливив его. Она брюзжала и ссыпала на меня проклятьями, покрываясь потом, пока я пыталась блокировать ее удары. Затем она начала жаловаться на боль в руке, обвиняя в этом меня. Когда побои стали учащаться, когда стало сложнее скрывать шрамы, порезы и синяки, я подумала о побеге.

Но кто бы позаботился о маме?

— Все еще принимаешь лекарства? — спрашивает доктор. Его имя не имеет для меня значения, так же, как и мое — для него. Он еще один госслужащий, работающий в поте лица. Вид у него такой же раздраженный, как и у них всех, когда они меня видят. Он проводит осмотр с нулевым энтузиазмом, касаясь меня только если это необходимо.

— Лекарства все еще принимаешь?

Ах, да. Таблетки.

— Нет. Не принимаю.

Доктор делает какие-то пометки в своих записях. Он не пересекается со мной взглядом с того самого момента, как я зашла в кабинет.

Я не должна была принимать эти таблетки с самого начала. Вы бы никогда не подумали, что можно так легко накачать ребенка. Но мама с Реем нашли способ. Когда Рей в пятый раз пришел ко мне в комнату и попытался залезть в мою кровать. Меня разбудил запах его мускусного одеколона и потных подмышек. Это произошло прежде, чем я почувствовала его волосатые руки, крадущиеся под мои простыни с Хеллоу-Китти. Они полетели на пол, вместе с моим мишкой. Его руки ползли вверх по моему бедру. Но в этот раз, вместо того, чтобы плакать и брыкаться, как дикое животное, я укусила его до крови. После этого Рей ушел. Мама была так зла на меня, что не разговаривала со мной неделю.

Он вернулся через два дня. Я слышала, как они разговаривали обо мне на кухне.

— Мами, я просто проверял, уснула ли она. Ты меня знаешь, детка. Она мне как родная. Но она озверела и укусила меня. У меня до сих пор остались следы от ее зубов, малышка. Она не в себе. Мы должны помочь ей.

Следующее мое воспоминание: я в кабинете врача. Это был «друг» Рея. Он бросался такими словами как: гиперреактивность, нейроповеденческое отклонение, сопутствующие патологии и оппозиционное расстройство. Мама не знала, что означают все эти слова. Но одно из них она понимала прекрасно: лекарства.

— Смотри, милая, видишь, теперь мы обе будем принимать по таблеточке каждый день, — сказала она.

Я пробовала принимать их, думая, что это осчастливит ее. Может, даже, она выгонит Рея. Но в мою жизнь они принесли только заторможенность, сонливость и слабость. Я стала слишком медленной и сонной, чтобы следить за Реем. Вскоре, я начала выплевывать их как кожуру от семечек. Никакие побои не заставили бы меня снова принимать их. Мама просто сдалась.

Вскоре после этого она перестала принимать и свои лекарства. С тех пор все стало только хуже.

В детской тюрьме мне давали еще больше таблеток. Пять, в общем счете. Их я пить не брезговала. Они лишали меня чувств и помогали пережить годы тюремной жизни. Я прекратила принимать их в день, когда встретила Теда. Благодаря ему, мне снова захотелось чувствовать.

— Знаешь, кто отец? Что-нибудь примечательное из его истории болезней?

— Нет никакого отца.

Доктор закатывает глаза.

— Ох, конечно же, нет. Держи.

Он чирикает что-то в своем блокноте и отрывает лист.

— Сходи на УЗИ. Это дальше по коридору. Потом в аптеку за витаминами для беременных. Не курить. Не пить. Через месяц запишись на прием в женскую консультацию.

Он выставляет меня за дверь, и я иду делать то, что мне было велено: на УЗИ. Как всегда. Пожилая медсестра осматривает меня с ног до головы, когда я захожу к ней в кабинет, и проверяет свои записи.

— Мэри Эддисон?

Я киваю. Она говорит это с такой интонацией, будто уже слышала мое имя. Этого достаточно, чтобы напомнить мне об Алиссе.

— Дата рождения, — говорит она, поднимаясь.

— Тринадцатое октября.

— Хм. Хорошо, переоденься в это. А потом ложись на кушетку.

Медсестра проходится по периметру моего живота, а затем прижимает датчик плотнее. Все тут холодное: датчик, гель, комната и женщина, управляющая этим аппаратом. Когда дело сделано, я переодеваюсь обратно в джинсы. Она пишет что-то в каких-то бумагах.

— Держи, — говорит она и передает мне папку. — Отдай это в регистратуру. О, и с днем рождения.

— Спасибо, — бубню я, избегая зрительного контакта с ней, и выбегаю из кабинета.

Тед ждет меня за дверью, улыбаясь. Я останавливаюсь у регистрации, и другая медсестра вручает мне конверт.

— Возьми. Отдай своему опекуну. Результаты будут через неделю. Следующий прием — через четыре недели.

Внутри конверта кипа документов с ключевой информацией обо мне: я на восьмой неделе беременности. К отчету прикреплена нечеткая черно-белая фотография моего ультразвука. Тед выглядывает из-за моего плеча и смотрит на нее.

—Вау, — говорит он, забирая фото из моих рук. Мы стоим перед больницей и изучаем этот снимок. Осенний ветерок играет в моих волосах.

— Он выглядит как фасолина. Как фасоль с рисом! — говорит он.

Я смеюсь.

— Я думала, он больше похож на мармеладный боб.

Тед выглядит отрешенным, но счастливым.

— Это он.

— Да, это он.

— Наш боб.

Он улыбается и засовывает фотографию к себе в толстовку. Мы гуляем по Фултон-Стрит, пока я рассказываю ему о предписаниях, полученных от врача.

— Что? Витамины? Какие витамины?

— Для беременных.

— Ладно, пойдем, раздобудем тебе витамины.

Мы проходим два квартала и останавливаемся у аптеки «Дуэйн Рид».

— Эй, друг мой, где у вас тут витамины?

Молоденький продавец смотрит на меня, а затем переводит взгляд на Теда.

— В конце магазина, прямо у стены.

Тед поворачивается ко мне.

— Пить хочешь?

Я киваю.

— Ладно, пойду, возьму тебе попить. Встретимся у витаминов.

Через огромные торговые проходы я направляюсь к возвышающейся стене лекарств. Целая полка отведена под витамины для беременных. Слишком много таблеток. Но эти таблетки хорошие. Они пойдут на пользу мне и Бобу՜. Их я пить буду. Я хватаю первую баночку, что вижу. Семнадцать долларов и девяносто девять центов. У меня только пять.