Семенов Юлиан

Тропа

В конце сентября тайга сделалась гулкой и пустой. В ней появился новый цвет - осторожный, сероватый, кое-где переходящий в синеву, а это серо-синее было иссечено коричневыми стволами деревьев и черными ветками.

Мне надо было уйти с охотничьей заимки возле Синих Падей, где, ожидая начала белковья, стоял лагерем промысловик Саша. Я должен был добраться до села Чары. Оттуда раз в неделю в Читу ходил "ЛИ-2".

Когда я сказал Саше, что дальше в тайгу я по смогу пойти, он понимающе усмехнулся. Прикурив плоскую сигарету от уголька из костра, он глянул на меня своим фиолетовым глазом, чуть подмигнул и лег на землю, сплошь усыпанную желтыми опавшими листьями. Поставив себе на грудь маленький транзисторный приемник, он стал искать музыку. Красненькая шкала цеплялась за разноязыкий говор и вырывала резкие музыкальные фразы из таинственного мира радиоволн.

- Один не выберешься, - сказал Саша, - здесь тропа с перерывом. Теряется здесь тропа. Дошлепаем до Распадка, там лесосплав, там и решим.

В Распадке, опустевшем к осени, сейчас жили три человека: медсестра Галя, сторож (в тайге эта должность выглядит довольно смешным новшеством) и начальник сплавконторы, который дожидался приказа, чтобы уйти в Чары. Но приказа все не было, и он сидел в Распадке, играл со сторожем в карты и домино, а по утрам уходил ловить хариусов в стеклянной мутно-зеленой заводине. Начальник, с которым Саша 'был дружен, отпустил медсестру Галю на три дня раньше срока, благо лечить здесь было некого. И на следующее утро мы дошли с Галей через тайгу в Чары.

Саша проводил нас до мосточка, переброшенного через ручей. Он стоял на мосточке долго - до тех пор, пока мы не свернули с дороги в тайгу, - маленький нежный якут с фиолетовыми глазами и тонкими руками танцовщицы, - хороший мой товарищ, который умел и молчать и пить спирт, когда наваливалась мильонозвездная ночь, и находить в кромешной темноте оленей, если надо было уходить от дождя с гольцов в чащобу, и не смеяться, когда ты неловко грохался со скользкой древесины в ручей, - словом, который умел быть другом, а это, как известно, редкостное и ценное качество.

Галя шла по тропе быстро, словно куда-то опаздывала. Она шла впереди, я за ней. Мушка ее тозовки раскачивалась в такт шагам. Иногда девушка принималась высвистывать песенку, но каждый раз, едва начав, обрывала себя и прибавляла шагу.

- Нам далеко? - нелепо спросил я.

- Километр с гаком, - ответила девушка, не оборачиваясь. - Только здесь гак особый, таежный. В одном гаке от пяти до ста километров, точно пока еще никто не замерил.

Я засмеялся. Девушка впервые за все время обернулась: курносая, с черной челкой на лбу, глазищи голубые, круглые, на щеках рыжие веснушки.

- Ты местная? - спросил я.

- Ну да! Я столичная, с Иркутска.

- Давно здесь?

- По распределению. Третий год.

- А самой сколько?

- Старуха.

- Значит, двадцать два, - предположил я.

- Ну да! - фыркнула девушка. - Двадцать два -это уже бабка, а я не бабка, а пока просто старуха. Двадцать мне.

Мы вышли из мрачного серого перелеска на взгорье. Перед нами в низине лежали два озера. Одно было длинное, формой похожее на Байкал, а второе круглое, как сковородка. Длинное озеро было прозрачное, а круглое- черное, маслянистое. Посредине черного озера сидела стая белых уток. Они казались белыми из-за того, что подкрылышки у них были светло-голубыми. На черной воде светло-голубые линии крыльев были видны издали, и они-то делали уток белыми. Это была последняя утка, северная, она шла по ночам огромными табунами, и мы слыхали посвист их крыльев: стаи были громадные, проносились низко и стремительно, будто реактивные истребители при взлете.

Галя долго смотрела на черное озеро и на белых уток. Вокруг было тихо, только иногда где-то далеко в тайге сухо потрескивал валежник. Но этот потреск еще больше подчеркивал тишину; без него тишина не была бы столь слышимой и величавой.

Девушка вздохнула и начала тихонько высвистывать песенку про тишину. Потом резко оборвала себя, грустно чему-то улыбнувшись.

- Ты отчего ни одну песню до конца не свистишь?

- Нельзя. Если свистеть - денег никогда не будет. С забывчивости свищу, вроде Леньки.

- Это какого ж?

Галя ничего не ответила, только мотнула головой. Лес теперь был низкий, все больше сосны с расплющенными кронами, будто с японских рисунков по фарфору.

Внезапно Галя остановилась, махнула мне рукой, чтобы и я стал. Она сняла с плеча мелкашку, приложилась и выстрелила - почти не целясь, по-мужски. Что-то мягко стукнулось об землю. Галя сразу же после выстрела ринулась к сосенке и подняла красно-серую белку. Она положила ее в сумку и наставительно сказала:

- Шкурка шкуркой, а гуляш с нее тоже сплошное объеденье.

Рыжее солнце, иссеченное черными стволами сосен, было низким и холодным. В воздухе высверкивали серебряные струны паутины. Иногда среди синей хвои загоралась красная листва клена. Я вспомнил песенку:

Клены выкрасили город Колдовским каким-то цветом. Это значит - очень скоро Бабье лето, бабье лето...

...Часа в три мы остановились на отдых. Я срубил сухое дерево, и мы разожгли костер. Галя пошла за водой. Она шла и прислушивалась. Она ступала осторожно и мягко. Сделает несколько шагов - и станет. Поворачивает свое курносое голубоглазое лицо из стороны в сторону, словно принюхивается.

Потом она скрылась в чащобе. Я ждал ее, глядя в костер. Пламя было белым, обесцвеченное солнцем. Девушка изредка покрикивала, и я отвечал ей. Она вернулась с котелком, в котором была синяя вода. Эта синяя вода пахла морозом и хвоей.

- От такой воды год жизни прибавляется, - сказал я.

- День, - очень серьезно поправила меня девушка, - это уж точно, как медработник говорю.

Она отстегнула топорик с красной пластмассовой рукоятью и начала рубить два сухих дерева.

- Зачем? - спросил я. - На костер хватит и одного.

- А я не для костра.

Девушка срубила сухие деревья, сделала из них указатель и вырубила по стволу: "Вода". А подумав, добавила: "Мин. вода".

- Там этот родник, - сказала она, - здесь иногда встречаются эти родники, они целебные, силы прибавляют. Вот я оставлю указатель для того, кто двинется следом. Мы ж тут первыми идем, тут раньше никто не ходил, это прямиком дорога.

- Заблудимся.

- Ну да! А компас зачем?

Мы выпили по большой кружке дымного чая. Большие чаинки плавали поверху. Галя поддела чаинку кончиком своей аккуратной наборной финки, а потом спрятала за шиворот.

- Это зачем? - удивился я.

- К подарку, - ответила девушка и засмеялась. - Обязательно будет подарок, если всплыла такая громадная чаинка. А если ночью над домом гуси кричат, значит, получишь телеграмму. Я проверяла, знаю... Ну, двинем...

И мы пошли дальше. И снова девушка вышагивала впереди, и мушка ее тозовки кувыркалась в такт шагам, словно ванька-встанька. Мы перешли обезводевший ручей по серой шершавой гальке. На том берегу начался бурелом, лес был частый, жуткий, увит ссохшимися жгутами дикого хмеля. Галя вытащила топорик, когда идти становилось особенно трудно, ловко помогала себе, прорубаясь сквозь сухой бурелом. Мы шли долго. Лоб и виски стянул высохший пот. Я оглянулся: позади нас в замшелом буреломе тянулась отчетливо заметная каждому тропа.

А вскоре мы выбрались к реке. Это была Чара, самая красивая река из всех, какие я видел в жизни. Она глубока, метров пять, не меньше, но вся видна на просвет. Даже разноцветные громадные камни на дне. Мы долго стояли на берегу и смотрели, как среди громадных разноцветных камней по дну навстречу течению рокочуще-стремительному- медленно плыли большие, жирные рыбы. Можно долгие часы смотреть, как живет река... Девушка разглядывала дно зачарованно, и курносое лицо ее было одухотворенным и прекрасным.