Вся твердь перед Тобой сия...

По заблуждению очень часто некоторые современные поэты твердью называют землю. Слышали, что есть слово "твердь". Земля твердая, отсюда и заблуждение. На самом же деле в старославянском под твердью понимается небо и вообще все окружающее Землю вселенское пространство.

Что такое капля, если ее опустить в море? Значит, нужно все космическое пространство (а оно бескрайне, как говорит в этой же оде сам Державин) вообразить одной каплей и опустить эту каплю в море, чтобы понять... Но если вся, невообразимая вселенная есть лишь капля, то много ли стоит пространство, охватываемое человеческим глазом? И что же тогда сам человек - сто семьдесят сантиметров ростом и восемьдесят килограммов?

Резко сужаются концентрические круги. Все сводится к ничтожной, даже и не микроскопической точке, а вот именно - к ничто.

Как капля, в море опущенна,

Вся твердь перед Тобой сия,

Но что мной зримая вселенна?

И что перед Тобою я?

Последнее сопоставление показалось поэту недостаточным, и он его поясняет:

В воздушном океане оном,

Миры умножа миллионом

(Беспредельный космос надо умножить еще на миллион)

Стократ других миров и то,

(Плюс еще сто таких же космосов)

Когда дерзну сравнить с Тобою,

Лишь будет точкою одною:

А я перед Тобой - ничто.

Последнее слово сказано. Действительно. Если нечто бескрайное взять миллион раз да взять сто таких же бескрайностей и все это лишь точка, то настоящая точка даже и меньше, чем ничто.

Но с этого места концентрические круги композиции начинают расширяться. До предела сжатая пружина раскручивается в обратную сторону. Лирическая дерзость, "ку де метр" - удар мастера, вот что такое седьмая по счету строфа державинской оды.

Ничто! - Но Ты во мне сияешь

Величеством Твоих доброт,

Во мне себя изображаешь,

Как солнце в малой капле вод.

Ничто! - Но жизнь я ощущаю,

Несытым некаким летаю

Всегда пареньем в высоты;

Тебя душа моя быть чает,

Вникает, мыслит, рассуждает:

Я есмь - конечно есть и Ты!

Удар дерзкий и снайперский. Хотя с точки зрения "раскручивания пружины" и нарастания концентрических окружностей пока еще достигнуто немного. Утверждено лишь само существование, само наличие "я". Вот я ощущаю жизнь, я живу, мыслю, значит, я действительно есть, как бы ни был ничтожен. Кроме того (в духе понятий идеалистического державинского времени), поскольку существует отражение в зеркале, значит, существует и то, что отображается, хотя бы само зеркало (ну или там малая капля вод) было беспредельно мало. Но Державин идет ведь и дальше. Он говорит об обратной зависимости двух противопоставленных им начал: "Я есмь - конечно есть и Ты!"

А как же с масштабностью? Торопиться поэту не пристало. Постепенно совершалось умаление, постепенно будет совершаться и возвеличивание. Важно, что "я" уже есть. Посмотрите, как совершается первый робкий шажок.

Ты есть! - Природы чин вещает,

Гласит мое мне сердце то,

Меня мой разум уверяет!

Ты есть - и я уж не ничто!

Да, первый шажок, первое движение вверх из праха, из поверженности, из ничтожности. Куда же приведет это движение?

Частица целой я вселенной...

Маленькая частица, но зато какой вселенной! Ее величие не кидает ли своих лучей и на меня, ничтожную частицу, не обогревает ли ее сознанием причастности к грандиозному и даже безмерному. Но движение из праха вверх убыстряется:

Частица целой я вселенной,

Поставлен, мнится мне, в почтенной

Средине естества я той,

Где кончил тварей Ты телесных,

Где начал Ты духов небесных

И цепь существ связал всех мной.

Как сорвавшийся камень увлекает за собой горный обвал, так и здесь мысль, зародившись, уже обрушивается лавиной.

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества,

Я средоточие живущих,

Черта начальна Божества,

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь - я раб, я червь - я Бог!

Но, будучи я столь чудесен,

Отколе происшел? - безвестен;

А сам собой я быть не мог.

Простим Державину. Дарвина ведь ещё не было в его времена, и поэт не мог подозревать, что всему виной мохнатые обезьяны. Если бы он это знал, он, возможно, не только бы не написал своей оды, а не захотел бы даже и жить, но, слава богу, он ничего еще не знал и ода написана [Однажды я, впрочем, был изумлен, когда листал журнал "Юный натуралист", выписанный мной для дочек. Там я прочитал написанное черным по белому: "Можно считать доказанным факт, что человек не произошел от обезьяны, но что развитие этих двух биологических ветвей шло параллельными, самостоятельными путями"]. Одно из лучших произведений отечественной философской лирики. Да собственно говоря, я и не вижу, что можно поставить рядом с ней.

Между тем мы плыли да плыли, и вскоре наша "Ракета" стала искать место, где бы подойти поближе к берегу. Берег поднимался здесь (слева по нашему ходу, а мы шли от Новгорода) довольно круто и высоко. Тотчас почтенные академики, писатели и артисты, но все как бы помолодевшие и тем самым сравнявшиеся, дружной веселой ватагой высыпали с "Ракеты" и наперегонки начали карабкаться вверх по зеленой крутизне. Однако докарабкались не все вместе: сердца-то уж подызношенные, и подызношенные в разной степени. У одного одышка - и он остановился перевести дух, другой и вовсе махнул рукой и возвратился вниз к воде, а тот стал искать более отлогой тропинки. Но в том-то и дело, что никаких тропинок не было здесь и не могло быть. Веселье тех, кто все же закарабкался на высокий берег, само собой потухло и сникло. Вся земля вокруг представляла из себя невообразимое зрелище.

На многих местах побывала война. Даже и в Подмосковье то там, то тут набредешь (наедешь на лыжах среди леса) на старый окоп, на скромный обелиск братской могилы. Но последующие годы разобрали железный хлам войны, стерли следы, и теперь Сталинград ли, Курская ли дуга - только земля, возможно, тяжеловатая от примеси осколков, а так, на поверхности, все прибрано, никаких воспоминаний о минувших сражениях.