Я нёс её поцелуй до самого дома. Обратный путь пролегал по «вражеской» территории. Но никто из пацанов не остановил, не сказал «дай двадцать копеек», не потребовал закурить, чтобы потом набить морду. Можно сказать, и тут повезло.

Дед уже закончил пропаривать веники, выставил их сушиться – вдоль забора, на ручки метёлками вверх. Хорошо, у нас только одни соседи и те родственники. А вот Ивану Прокопьевичу в этом плане не повезло. Его участок граничил забором с домовладением Пимовны. И этим всё сказано.

Есть такая примета в кубанских станицах: если веник поставить у двери метёлкой вверх, то ни одна ведьма в дом не войдёт. А если она уже находится в доме, то ни за что не выйдет. Вот тут-то можно смело брать её за хипок[10] и требовать от неё всё, на что колдунья способна: чтобы порча и сглаз обходили семью стороной, чтобы корова доилась на зависть соседям, чтобы дочь вышла замуж за богатого и непьющего мужика.

Екатерина Пимовна считала себя православной, народной целительницей. Она посещала церковь, соблюдала посты. Поэтому ей были обидны намёки даже в виде одинокого веника, стоящего вверх ногами. А тут сразу полсотни. Нет, это уже неспроста!

Проснёшься, бывало, ещё до рассвета, выйдешь по малой нужде в деревянный сортир, или, как говорила бабушка, отхожее место, глядь, а вдоль соседской ограды свечка плывёт в воздухе и голос бабушки Кати: «И остави нам долги наша…» Тут и ежу понятно: быть нынешним днём большому скандалу. Ох и любила Пимовна поругаться с соседями! Особенно когда выпьет. Пила она редко, но так, чтобы все знали. Когда никого не встретит на улице, отвязывалась на мне.

Ремонтирую как-то калитку, ведущую на островок, столб опорный меняю. И тут она:

– Что, чернокнижник, всё копаешь, колдуешь?!

Это после смерти дедушки Вани я у неё стал чернокнижником. Ну, я-то бабушку Катю знаю лучше других. Надо, думаю, подыграть:

– Ах ты ж, – говорю, – старая!.. Да я тебе этот столб в могилу вобью!

Поорала она, покуражилась, отвела душу и была такова. Разыграли мы с ней, короче, спектакль. Через двадцать минут приходит:

– Сашка, пошли вмажем!

А почему бы не вмазать? Из тех, кто жил на нашей улице, когда я ходил в школу, трое нас всего и осталось: я, она и бабушка Зоя – вдова дядьки Ваньки Погребняка. Кто помер, кто уехал из города, кто перебрался в другой район, где вода нашей речушки по весне хату не заливает.

Нет, что бы там ни болтали соседи, а хорошая была бабушка Катя! Штучный товар, истинная казачка, сейчас таких нет.

Это ведь на моих глазах сын её Лёшка женился. До сих пор вспоминаю, не история – песня о настоящей женской солидарности.

Давно было дело. Если мерить нынешним временем, на будущий год, по весне. Лёха тогда институт закончил, уехал строить дороги, неделями пропадал.

Сижу я на тутовом дереве, возле её двора, живот набиваю. Смотрю, девушка в калитку стучит, бабушку Катю зовёт. Простенько одета, по-деревенски.

– Здесь, – спрашивает, – Лёша живет, высокий такой, кудрявый, красивый?

– Здесь, – отвечает Пимовна, – это мой сын. А ты по какому вопросу?

– Беременна я от него…

Ну, думаю, деваха попала как кур в ощип! Сейчас ей будет рассказано, кто она есть и почему маме и папе не надо было этого делать.

Только ошибся я. Бабушка Катя вдруг всплеснула руками и почему-то заплакала. Обнимает девчонку, целует:

– Да ты ж моя доченька! Да ты ж моя милая! Да пойдём же скорее в хату! Да пошёл ты, проклятый! – пнула кобелька калошей под зад, чтобы в будку шёл, не путался под ногами.

А будущая сноха… и сама не верит, что встречают её, как родную. Конфузится, ждёт подвоха. Идёт, как сапёр по минному полю.

Притих я на нижней ветке, будто застигнутый на чём-то постыдном. Мне сквозь окошко всё видно, как в телевизоре. И стол, и красное место, на которое девчонка присела. Екатерина Пимовна вокруг неё увивается: на стол накрывает, тащит наряды из сундука, шкатулку с серьгами и бусами…

Чую, нехорошо чужую жизнь препарировать. Надо тикать. Только подобрался к стволу, бабушка Катя во двор вылетает да бегом во времянку. Тут же назад, тащит в руках две трёхлитровые банки с солёными огурцами и помидорами. Я было с дерева, она к колодцу с ведром и плачет.

Всё, думаю, попал! Но тут, слава богу, Лёха нарисовался в самом начале проулка.

– Мамашка! – кричит. – Я премию получил!

Идёт Лёха с портфельчиком, в бежевом костюмчике с искоркой, в туфельках «Нариман», что у нас в КБО шьют. Ну ещё бы – начальник участка!

Увидела его «мамашка», уронила ведро в колодец, спиной передёрнула – и во двор. Схватила поганый веник, которым сметала куриные говны, сын только в калитку – она его этим веником в харю:

– Ах ты ж кобелюка проклятый, подлец, сукин сын! Женись, падла! Сей же час собирайся в ЗАГС, или в хату ко мне ни ногой! У меня теперь дочка есть. Будем с ней моих внучек кохать.

И точно! Принесла Лёшке Любаха двух девчонок-близняшек. Так в одночасье закончилась его холостая жизнь.

Нещадно палило солнце. Дед ушёл на работу просить отгул. Бабушка в тени виноградника ощипывала цыплёнка. Я пообедал, походил по двору, не зная, куда себя деть. От нечего делать налил в банку солярки и стал отмывать от смолы лист нержавейки. За этим делом меня и застукал Витька Григорьев. Поуркал, поздоровался и спросил:

– Ты чё на улицу не выходишь?

– И пра, – вставила бабушка, – сходили бы на речку, ополоснулись.

– Ладно, погнали…

Тропинка петляла вдоль плетней и штакетников, тополей и плодовых деревьев. Там вишню сорвёшь на ходу, там яблоко. Не вскапывали ещё придомовые участки, не сажали картошку на уличных огородиках.

– Ты чё, в Филониху врюхался? – по пути спросил Витёк.

– Была лахва![11] – отнекался я и сплюнул.

Не хотелось мне ему говорить о своих внутренних побуждениях, всё равно не поймёт. А тут ещё вспомнилось, что осталось всего три дня из отпущенных мне. Как мало я по большому счёту успел! А ведь нужно ещё сдать бабушке Кате дядьку Ваньку Погребняка, может, успеет вылечить; предупредить Раздабариных, чтобы за младенцем следили: он, как ходить начнёт, останется без присмотра и в нашей речушке утонет…

– Вчера по дворам ходили, – просветил меня Витька, – записывали в новую школу…

Во, кстати, напомнил!

– Ты Наташку Городнюю знаешь? – перебил я его.

– Ту, что жила на соседней улице? – с подозрением уточнил мой дружбан.

– Ну да, Наташка из параллельного класса. Толстая такая, носатая. А почему «жила»?

– Так уехали они с матерью позавчера. Родители развелись, они и уехали. Говорят, в Медвежьегорск. А чё ты спросил?

– И братика младшего увезли?

– Ну да, а чё ты спросил?! – Витька встал, сжал кулаки и повернулся ко мне. Не зря пацаны говорили, что он по Наташке сох.

– А ты тогда чё о Филонихе спрашивал?! – наехал я на него в качестве оправдания.

Но было уже поздно.

– Крову мать! – возопил Казия, пуская правую руку в свободный полёт.

Это было бы очень похоже на классический боковой, если бы Витька сподобился хоть как-то держать защиту. Да, кое-что из моих уроков пошло ему впрок.

Я хотел уже сунуть ему ответку, но передумал. Просто шагнул влево, нырнул под кулак, поймал на излёте другую руку и завернул ему за спину. Мой старый дружбан оказался в позе бича, собирающего окурки. Ему было больно.

– Крову мать! – снова сдавленно прохрипел он. – Пусти, падла!

Мне ничего больше не оставалось, как развернуть его курсом на ближайший забор и сунуть носом между двух соседних штакетин. Иначе быть рецидиву.

– Я тебя не о Наташке спрашивал, а о её младшем брате.

– Крову мать!

Пришлось пару раз повторить и слова, и всю процедуру в целом. Наконец прозвучало осмысленное:

– А чё тебе её брат?

Вот таким он всю жизнь был, психовал ни с того ни с сего. Глядишь, через пару минут – опять человек.