Главная установка, от которой она отступила лишь однажды, в автобиографической повести "Детство" ("ИЛ", 1986, No 12 ), -- пробиться в такие пласты сознания, где не имеют значения психологические и социальные параметры конкретной личности. В эссе 1950 года "Эра подозрения" Н. Саррот формулирует это так: "Читатель сразу оказывается внутри, там же, где и автор, на глубине, где уже не осталось ни одного из удобных ориентиров, с помощью которых он когда--то конструировал персонажей. Он погружен и останется до конца погруженным в некую субстанцию, анонимную, как кровь, в магму, лишенную имени, лишенную контуров" (перевод Л. Зониной). Недаром название своей первой книги "Тропизмы" (1939) -- ростковые движения стебля, корня, листьев в ответ на внешние раздражители -- Н. Саррот позаимствовала из естествознания. Ей важно уловить в сети слов мимолетные изменчивые реакции, почти не фиксируемые мыслью. Персонаж, литературный характер, как его понимал старый роман, уходит в тень. Саррот интересует психологическая магма сама по себе, абстрактный "психологический элемент, который, подобно элементу живописному, постепенно освобождается от предмета, с которым некогда был неразрывно слит".
Однако из едва намеченных импульсов, колебаний и всплесков чувств характеры незаметно складываются, словно из кусочков головоломки, и, хотя проза Натали Саррот -- чтение далеко не легкое, мы довольно быстро начинаем ориентироваться в происходящих событиях.
Ее новая книга "Откройте" (1997) состоит из пятнадцати небольших фрагментов, "бурь в стакане воды", происходящих в нашем сознании во время общения с другими людьми. Привычный внутренний монолог разбит здесь на такое количество голосов, что за ними не успеваешь уследить: голоса возникают, теряются, звучат снова. Что же касается реально происходящей беседы, то она остается за кадром и о ее содержании можно лишь догадываться по реакциям героя, предельно обезличенного -- не обозначены даже пол и возраст -- однако вполне узнаваемого: перед нами человек ранимый и сомневающийся, интеллигент с вечным комплексом вины. К концу книги, написанной с чеховским юмором, перед нами неожиданно предстает и его трагическое бессилие перед внешним миром, и неподлинность его бытия.
Мысли этого -- все--таки хочется сказать -- "персонажа" разыгрываются "в лицах", словно сцены спектакля, где действуют слова, обсуждающие уместность собственного появления в разговоре. Каждый из нас -- осознанно или нет -- подбирает слова, которые собирается произнести вслух. Собственно, процесс подбора слов и есть сюжет этих скетчей. Это своего рода анатомия разговора вообще, точнее -- мышления в процессе разговора.
Стена внутренних табу и социальных условностей, существующих в сознании каждого человека, материализуется на воображаемой сцене в виде загородки, отделяющей слова--"комильфо" от их недостаточно светских собратьев. Когда разговор начинается, потенциальных нарушителей этикета изгоняют за загородку. Но удержать их там не всегда легко, потому что слово, как известно, может вырваться, сорваться с языка.
Все русские фразеологизмы, на которых строятся "конфликты", согласованы с автором.
И. Кузнецова x x x
Действующие лица этих маленьких драм -- слова, выступающие как самостоятельные живые существа.
Когда им предстоит встреча с чужими словами, то мгновенно воздвигается загородка, стена. С внешней стороны остаются только те, кто может оказать визитерам достойный прием. Остальные уходят за загородку, где их накрепко запирают.
Но загородка прозрачная, и запертым все видно и слышно.
Иногда происходящее вызывает у них непреодолимое желание вмешаться, они не выдерживают и начинают стучать, звать... Откройте!
x x x
-- Все, осталось недолго. Еще несколько слов, и трубку повесят... Кажется, загородка уже зашаталась, вот--вот рухнет...
-- Зачем ее вообще надо было ставить? Запирать нас из--за такого пустяка... Чего они боятся?..
-- Как чего? Вы забыли? Сколько раз во время самых обычных разговоров, хорошо обкатанных, отшлифованных, буквально проверенных на прочность...
-- Да--да, бог весть почему, кто--то из нас вдруг срывался и в припадке ярости кидался на загородку. И если ему удавалось прорваться...
-- Он выскакивал, как черт из табакерки... Как буйнопомешанный, сбежавший из психушки...
-- В тот раз, помните, когда была такая смертельная скука и мы все впали в спячку... Лежали, как трупы, и не могли пошевелиться. А этот собрался с силами, встал, выбрался наружу, ему, видите ли, захотелось размяться, и он так разошелся...
-- На том свете слышно было... Мы все моментально пришли в себя...
-- А в другой раз кто--то превратился в крупинку соли, проник за загородку и забрался в механизм...
-- И там пошел такой скрип!.. Что такое? Почему? Откуда?.. Страшная неловкость... Они не знали, куда себя деть...
-- Да, их можно понять. Ведь даже при всей их бдительности... Никогда не знаешь, чего от нас ждать...
-- Но сейчас--то никто отсюда не выскакивал... Никаких психов, никаких крупинок соли...
-- Что же тогда там стряслось?
-- "До свидания" закончило разговор, трубку положили... и... слышите, какое там молчание?
-- Да, молчание, как говорится, тяжелое.
-- Такое тяжелое, что слово не в силах подняться...
-- Сейчас мы все узнаем...
-- Да не толкайтесь вы, видите, перегородка снята... Откуда такое нетерпение!..
-- Так ведь случай--то небывалый, из ряда вон...
-- "До свидания"... Да, это точно "До свидания", но его не узнать. От него ничего не осталось... такой затравленный вид!
-- Как будто боится, что его поколотят...
-- А они его обступили, трясут... похоже, и правда могут побить...
-- Кого, "До свидания"? Да вы что? Самый преданный служитель... отлично вышколенный, на великолепном счету...
-- Даже если ему иногда случается повысить голос, сам факт его присутствия -- гарантия благопристойности...
-- Когда с размаху захлопывают дверь, "До свидания" как бы слегка придерживает, замедляет ее движение, хоть чуть--чуть, но смягчает оглушительный стук.
-- За миг до того как трубка опустится на рычаг в последний раз и раздастся роковой щелчок, "До свидания" облегчает неотвратимость конца.
