− Сика, Сика, Сика! − заревела толпа и уселась на перебитые стулья.

  − ЦК, товарищи, ЦК, − поправил генерал.

  − Сика, сика, сика! − снова заревела толпа и замерла.

  Генерал спустился вниз, вытирая мокрые глаза белоснежным платком, а на трибуну поднялся лектор в звании полковника. Он добросовестно вытирал слезы, катившиеся на китель, потом повернулся, чтобы посмотреть на бюст усатого вождя из белоснежного мрамора, упал в обморок. Тут же появились санитары с носилками и унесли лектора. По залу, забитому до отказа, прошел легкий гул, который тут же прекратился. Только тяжкое сопение слышалось.

  О лекторе тут же забыли, внимание было переключено на бюст вождя. Лишь бы он ожил, сжалился над нами, сиротами.

  Вскоре появился новый лектор, но гораздо моложе, лейтенант, кажись, Подлизкин. Он тоже тер глаза, а потом и вовсе разрыдался. Ему так же, как и предыдущему лектору, поднесли стакан с водой, он жадно выпил, и только потом, стал перечислять выдающиеся заслуги Сталина перед советским народом. Правда, ничего не сказал о погромах и коллективизации 30-х годов, об уничтожении командного состава армии накануне войны с Германией; о заградительных отрядах на фронтах, (тебя все равно пристрелят, если не чужие, то свои); о депортации немцев Поволжья и Крымских татар. О насильственном переселение чеченцев и ингушей в 44 году и о многих других неоценимых заслугах перед своим народом, - не сказал лектор. То, что лектор не назвал этих выдающихся заслуг перед своим народом и отечеством, никого не обидело, наоборот, если бы он осмелился хоть заикнуться об одном из выдающихся качеств, его бы разнесли на куски. Попробуйте у рабов отнять их кумира. Даже Хрущеву в будущем не могли простить, что он слегка пожурил палача, так и не назвав его палачом.

  - Почему нас так неожиданно оставил великий Сталин? - завопил лектор, вытирая слезы, катившиеся вдоль щек. - Что нам теперь делать, куда деваться, кто будет разоблачать врагов социализма и коммунизма? Найдется ли среди нашего народа такой светлый и предсказательный ум? Ведь это бывает раз в тысячелетие. Наша эра насчитывает две неполных тысячи лет, и за это время подобного человека не было. Посмотрите на бюст, как он гениально улыбается, а как он держит голову. Такой посадки головы ни у кого нет, разве что у Ленина, но даже с Ильичом это несравнимо. Прощай наш дорогой и любимый вождь, пусть земля, ленинская земля тебе будет пухом! О-о-о-уу-у-у!- Лектор подошел к бюсту вождя, стал на колени, обнял его и стал покрывать поцелуями.

  - А Сика? Иде Сика? − заревел зал.

   Лектор тут же поднялся с колен и произнес:

  − Простите, товарищи, забыл. Горе так велико, я уже не помню, кто я, где я и что я делаю. Так вот ЦК! Ленинское, простите сталинское ЦК, оно нас доведет до коммунизма и освободит народы от капиталистического ига силой оружия. Давайте поплачем еще раз, думаю генерал возражать не будет и обратим свои взоры в сторону сталинского ЦК.

  − Сика! Сика! Сика−а−а−а−а!

   13

  В день похорон отца народов, 9 марта, я в составе батареи КП полка прошел свыше десяти километров до центра города, где над центральной площадью возвышался огромный памятник усатому, смотревшему с высоты на своих скорбящих рабов. Он был сейчас равнодушен точно так же, как и при жизни. Для любой человек ничего не значил, что простой малограмотный слесарь, что маршал, писатель. Он всех уничтожал равнодушно. Иногда, когда судили военных, он прихоти ради, присутствовал на суде, прятался за занавеску, чтоб его никто не видел, а он чтобы всех видел и слышал, как вчерашний ученый или военный крупного масштаба, который бил ему челобитную, сейчас уверял членов суда в своей преданности ему, великому Сталину, и улыбался в усы.

  За Комаровкой в сторону центра, батарея влилась в общую нескончаемую смешанную колонну, следовавшую к центру, к ЦК Белоруссии и дому правительства. Это были военные и гражданские, тихие, скорбные, молчаливые, серые лица, кто не вымолвил ни единого слова рядом идущему соседу, чье ухо было на расстоянии полуметра.

  По широкому проспекту имени Сталина транспорт не ходил: проспект был заполнен скорбящим народом. Обычный людской гул при скоплении людей полностью отсутствовал: никто ни с кем не разговаривал, ни о чем не спрашивал, если кто вытирал сопли, и слезы, то молча. Это говорило о траурном шествии по поводу невосполнимой утраты.

  Мы шли так же молча, никто не решился даже икнуть. Собственно мы шли не хоронить вождя, мы шли посмотреть на его высоченный памятник, который мы уже сто раз видели. Гения хоронили в Москве, и там была давка. Рабы давили друг друга и погибали. Жертв было много, очень много. Наиболее преданные рабы охотно отдавали свои жизни за кавказского бандита и головореза Иосифа Джугашвили - благодарили за отрезанные головы, повешенные трупы, расстрелянные сердца, бившиеся в честь его - самого жестокого узурпатора после Ленина.

   К месту предполагаемого захоронения мы подошли в полдень. Умерший стоял как шиш, а усы были на тридцати метровой высоте, а внизу сапоги генералиссимуса были засыпаны цветами. Некоторые особи женского пола падали на эти цветы пробирались к сапогам, чтобы их поцеловать многократно. Дорогой ты наш, любимый ты наш, на кого ты нас покидаешь - кричали обезумевшие дамы. Нам тоже удалось стать кругом памятника, а вот что делать, никто не знал.

  Несмотря на заполненную площадь, нас подпустили к самому памятнику, но поцеловать каменные ноги вождю никому не удавалось. А поцеловать колени никто не пытался: памятник был слишком высок.

  Население города вместе с военными, своими защитниками, а этих защитников было так много, что иногда казалось, что людей в военной форме гораздо больше гражданских, двигались к каменному идолу отдать ему последние почести.

  И хотя идол возвышался над площадью и до этого и еще несколько лет после этого трагического дня, оцепеневшие от ужаса массы двигались сюда именно сейчас.

  Замерли фабрики и заводы, военные корабли и поезда, дула пушек глядели в землю, а осиротевший народ во всей империи двигался к памятникам. Этих памятников по стране было установлено сотни тысяч. Ученик даже потеснил своего учителя, еврея Бланка. В городах устанавливались маленькие памятники Ильичу, чаще бюсты, а ученику Джугашвили - шести, десяти, тридцати метровые.