Ровно полгода назад, 12 апреля 2010 года, мою трехлетнюю дочь Кэрри похитили, когда мы с ней играли в прятки в моей квартире в Уильямсберге.

После обморока на допросе в полицейском участке я очнулась в палате Бруклинской центральной больницы, где лежала несколько часов под охраной двух агентов ФБР. Делом занялось нью-йоркское отделение Бюро. По словам одного из агентов, квартиру в это время потрошила целая бригада, так что если Кэрри все еще там, ее обязательно найдут. Меня повторно допросили, я снова оказалась под огнем вопросов, чувствуя себя так, словно вся проблема заключается во мне самой. Словно я владела разгадкой, словно знала, что стряслось с Кэрри.

Как только ко мне вернулись силы, я попросила отпустить меня из больницы и спряталась у своего редактора Фантины де Вилат. Я провела у нее неделю, дожидаясь, когда мне позволят вернуться в «Ланкастер».

С того дня расследование не продвинулось ни на йоту. Месяц за месяцем я провожу дни в медикаментозном тумане. В отчаянном ожидании, что произойдет хоть что-то: обнаружат улику, арестуют подозреваемого, получат требование выкупа. Жду даже появления копа, который сообщит, что найдено тело моей дочери. Это безнадежное ожидание хуже всего остального. Все что угодно, лишь бы не эта пустота.

В любое время дня и ночи у ступенек «Ланкастера» кто-нибудь дежурит с камерой: хотя бы один фотограф, а чаще кучка журналистов, готовых сунуть мне под нос микрофон. Ушла в прошлое суматоха первых дней, когда меня караулили десятки репортеров, но и оставшихся хватает, чтобы отбить у меня охоту высовываться наружу.

Так называемое «дело Кэрри Конвей» перешло в разряд «происшествий, всколыхнувших всю Америку» – такова заезженная формулировка, которую информационные каналы вбивают в головы зрителям. Миновали уже все этапы: «новая загадка желтой комнаты», «трагедия, достойная Хичкока», «Агата Кристи, версия 2.0», не говоря об отсылках к Стивену Кингу, неизбежных из-за имени моей дочери, и о самых невероятных теориях, кочующих по социальным сетям.

С первого же дня люди, никогда обо мне не слышавшие, не читавшие ни одной моей книги и вообще никогда не державшие в руках книгу, бросились раскапывать в моих прежних романах зашифрованные фразы, разнимать их на части и громоздить теории одна другой смехотворнее. С моей жизни и с жизни тех, с кем я пересекалась, эти стервятники, любители жареного, тщатся содрать все покровы. Как я поняла, вывод у них один: в исчезновении дочери виновата я сама.

Бессовестные писаки – худшие из судей. Они не затрудняют себя никакими доказательствами, никакими размышлениями, для них не существует нюансов. Цель поиска – не истина, а зрелище. При этом стесываются углы, на свет вытаскивается все самое анекдотичное, ведь жадная до зрелищ толпа легко соблазняется картинкой, ее не отвращает лень прессы, они одурачены и порабощены щелчками объектива. Исчезновение моей дочери – уничтожившая меня драма – сводится к вульгарному развлечению, поводу для словоблудия и зубоскальства. По правде говоря, таким подходом грешит не только желтая пресса. Ему охотно отдают предпочтение каналы и издания, мнящие себя серьезными. Как и все прочие, их авторы охотно купаются в грязи с хрюкающими свиньями, с той лишь разницей, что не намерены в этом признаваться. Забыв всякий стыд, они выдают вуайеризм за «расследование». Это волшебное слово они считают оправданием своих мерзких атак.

Травля превращает меня в заключенную, запертую в стеклянном кубе на шестом этаже. Фантина много раз предлагала мне перебраться к ней, но я не устаю повторять себе, что если Кэрри вернется, то только сюда, домой, в нашу квартиру.

Последнее мое убежище, моя отдушина – обустроенная крыша здания: раньше там была площадка для игры в бадминтон. От нее остались бамбуковые кресла и, конечно, круговая панорама Манхэттена и Бруклина. Город кажется отсюда далеким и одновременно близким, выставляющим напоказ мельчайшие детали: объятые паром канализационные люки, разноцветные блики стеклянных фасадов, чугунные пожарные лестницы, цепляющиеся за фасады из рыжего песчаника.

Я поднимаюсь сюда по нескольку раз в день, чтобы отдышаться. Случается, лезу по шаткой железной лестнице еще выше, к цистерне с водой, питающей «Ланкастер». Оттуда открывается и вовсе головокружительный вид. За ваше внимание борются небо и пустота. Стоит опустить глаза – и возникает соблазн спрыгнуть, напоминание о том, что никогда в жизни я не умела строить ни семейных, ни дружеских отношений.

Единственной моей связью с миром была Кэрри. Если ее не найдут, то, знаю, наступит день, когда я брошусь в пустоту. Это записано где-то в книге времен. Каждый день я забираюсь на нашу водокачку и определяю, наступил этот день или еще нет. До сих пор натянутая нить надежды удерживала меня от последнего шага, но дочери все нет, и я боюсь, что моему терпению скоро придет конец. У меня в голове теснятся самые противоречивые мысли. Ночь за ночью я резко просыпаюсь, задыхаясь, вся в поту, бесполезная, как соскочившая велосипедная цепь. В памяти образ Кэрри уже бледнеет. Чувствую, она начинает от меня ускользать. Ее лицо утрачивает отчетливость, я больше не могу вспомнить ее мимику, выражение ее глаз, ее голос. Почему так происходит? Из-за выпивки, успокоительного, антидепрессантов? Главное не это, а то, что я теряю ее во второй раз.

Как ни странно, единственный, кто обо мне беспокоится, – это Марк Рутелли. Три месяца назад он вышел на пенсию и с тех пор каждую неделю меня навещает, чтобы держать в курсе собственного расследования, пока что замершего в мертвой точке.

А еще есть мой редактор Фантина.

– Я настаиваю, Флора: ты обязана отсюда съехать.

На часах четыре. Сидя на высоком кухонном табурете с чашкой чая в руке, Фантина де Вилат в который раз убеждает меня в необходимости переезда.

– Ты сможешь снова стать собой только на новом месте.

На ней цветастое платье с запа́хом, черная косуха, рыжие кожаные сапоги на высоком каблуке. Волосы цвета красного дерева, перехваченные широкой заколкой c жемчугом, переливаются на осеннем солнце.

Чем дольше я на нее смотрю, тем сильнее мне кажется, что вижу саму себя в зеркале. Несколько лет издательского успеха преобразили Фантину. Раньше она была сдержанна и незаметна, а теперь обрела уверенность и привлекательность. Теперь она больше говорит сама, чем слушает собеседника, и все хуже переносит, когда ей перечат. Мало-помалу она превратилась во вторую версию меня. Одевается как я, переняла мою жестикуляцию, мои шутки, мои ужимки, даже закладывает за ухо прядь волос совсем как я. Сделала себе справа на шее – там же, где у меня, – небольшую татуировку в виде ленты Мёбиуса. Чем больше меркну я, тем полнее расцветает она, чем больше я погружаюсь во тьму, тем ярче она сияет.

Я познакомилась с Фантиной семь лет назад в Париже, в парке при особняке Соломона Ротшильда, на приеме по случаю выхода нового романа одной из звезд американской литературы.

Я покинула Нью-Йорк на несколько месяцев ради путешествия по Европе и зарабатывала на переезды мелкой подработкой. В тот вечер я обносила гостей бокалами с шампанским. Фантина была в то время помощницей ассистентки директора крупного издательства. Иными словами, никем. Люди смотрели сквозь нее и толкали, не замечая. Мисс Целлофан, просившая прощения за свое существование и не знавшая, что делать со своим телом и взглядом.

Одна я ее увидела. Потому что в душе я романтик. Потому что это моя изюминка, единственный, наверное, мой талант, во всяком случае, это то, что у меня получается лучше, чем у остальных: находить в людях что-то, о чем они сами знать не знают. Она владела английским, и мы обменялись парой слов. Я разглядела в ней двойственность: презрение к среде, в которой она находилась, и при этом острую потребность к ней принадлежать. Я заметила, что она тоже что-то во мне почуяла; мне было в ее обществе хорошо, и я даже сказала ей, что дописываю роман «Девушка в лабиринте» – историю нескольких ньюйоркцев, сталкивающихся в роковую дату 10 сентября 2001 года в баре в Бауэри.