Фавар не отказался от предложения, и Бертен хотел тотчас же увезти его с собой, чтобы познакомить с теми лицами, которые могли бы принять участие в празднике; но так как заказ пирожного не мог быть оставлен без выполнения, то поэт просил позволения приехать в другой раз. Бертен возразил с коварной улыбкой, что если Фавара задерживает какая-нибудь работа, то он может положиться на своего приказчика, который встретил его, Бертена, и показался ему очень смышленым малым. Этим Бертен дал понять поэту, что его невинная хитрость была обнаружена. Кончилось тем, что Бертен увез поэта и прислал в лавку двух своих поваров, которые заменили Фавара в то время, когда он проводил вечер у их хозяина. Этот Бертен постоянно поддерживал Фавара; с его помощью поэт мог свободно предаваться литературным занятиям и выпустил в свет множество сочинений. Большая часть из них была очень хорошо принята публикой, а некоторые и до сих пор еще не сходят с репертуара.
Возвратимся однако к рассказу Беранже.
«Другое мое воспоминание, — говорит Беранже, — совершенно иного рода. В числе учеников того пансиона, в котором я находился, были дети трагика французского театра Граммона. С младшим из них, милым и скромным мальчиком, я был очень дружен; но к старшему отношения мои были совсем иные; он внушал мне просто страх своим грубым обращением. К счастью, столкновения с ним случались у меня редко; он принадлежал к числу „больших“, а я был еще с „маленькими“. Вследствие головных болей меня часто увольняли от посещения классов. Эта привилегия возбуждала уже зависть во многих товарищах, а торжественный день раздачи наград привел старшего Граммона в ярость. При раздаче наград, на которые я никогда не имел никаких притязаний, надо было случиться такому несчастью, что мне присудили почетный знак за благонравие. Я имел на него некоторое право, потому что никогда не обнаруживал буйного характера и непослушания. Но если гордость моя при получении награды была велика, то, увы, она была и непродолжительна.
В тот же самый день, во время рекреации, я стоял на дворе у решетки, любуясь плодами и разными лакомствами торговцев, приходивших продавать их школьникам. Маленькие запасы, которые давались родными своим детям под названием „недельных денег“, весьма быстро превращались в лакомства; мне же приходилось только любоваться ими, потому что я не получал „недельных“.
Одно прекрасное яблоко с аппетитным румянцем особенно возбуждало мой аппетит. Я пожирал его глазами и в эту самую минуту услышал грубый голос: „Бери яблоко, бери, или я дам тебе подзатыльник!“ Это был старший Граммон; его кулак уже придавил меня к решетке. Что происходило в ту минуту в моей душе?.. Я не решался, но страх, сопровождаемый жадностью, восторжествовал. Уступая угрозам и забыв о награде за благонравие, я протянул дрожащую руку и быстро схватил роковое яблоко. Едва совершено было преступление, как Граммон взял меня за ворот с криком „вор!“ и представил сбежавшимся товарищам поличное. Меня отвели к учителю, но я был в таком ужасном состоянии, что не мог слышать своего приговора…
Во всяком случае меня заставили возвратить почетный знак, который еще прежде того сорвал с меня Граммон. Благодаря ли этому происшествию или по какой-нибудь другой причине, но я с тех пор чувствую отвращение к яблокам.
Вскоре отцу надоело платить за мое посредственное учение, и он отослал меня в дилижансе к одной из своих сестер, бездетной вдове, даже не предупредив ее об этом. Старая кузина привезла меня в маленькую гостиницу в одном из предместий Перонны; эта гостиница составляла все достояние моей тетки. Тетка приняла меня с недоумением, прочла письмо отца и потом сказала кузине: „Я не могу взять мальчика на свое попечение“.
Эта минута и теперь еще перед моими глазами. Мой дед, разбитый параличом, не мог оставить меня при себе; отец также отстранил от себя заботы обо мне. Мне было только девять с половиною лет, но я чувствовал себя покинутым. Я переживал одну из тех страшных минут, которые запечатлеваются навеки в памяти.
Я не хочу умалять достоинств доброго поступка моей тетки; я помню только, что она сначала посмотрела на меня искоса, потом взволнованная и тронутая заключила меня в свои объятия и со слезами на глазах сказала: „Бедный сирота, я буду заменять тебе мать!“ — и никогда, быть может, ни одно обещание не было лучше исполнено.
Бедная трактирщица, обладавшая однако природным умом, взяв на себя попечение обо мне, завершила мое образование чтением серьезных книг: по Телемаку, Расину и Вольтеру, составлявшим всю ее библиотеку, она выучила меня хорошо читать, потому что хотя я и знал наизусть Генриаду и Иерусалим, но умел читать только глазами и не умел сложить двух слов вслух; старый школьный учитель, приглашенный теткою, выучил меня считать правильнее чем я умел до тех пор. Но на этом остановились мои занятия, потому что тетка не имела средств продолжать мое образование. Я имел большое расположение к рисованию, и она желала развить во мне эту склонность; но и тут непреодолимым препятствием явились неизбежные расходы. Мое нравственное воспитание шло своим порядком, благодаря наставлениям, которые добрая женщина умела приноравливать к моему возрасту».
Это скудное образование автора знаменитых песен не давало бы по-видимому права требовать от его произведений ничего иного, кроме безыскусственных красот природного гения, т. е. живых и остроумных мыслей, хотя порою и причудливо украшенных, но в сущности не глубоких. Между тем вышло наоборот: редкий писатель владел до такой степени языком и отличался такой безукоризненной внешней отделкой своих произведений, как Беранже. Этот человек, так мало знавший по латыни, что на первой исповеди священник должен был разрешить ему читать молитвы на французском языке, мог по справедливости быть поставлен на ряду с Горацием — одним из лучших поэтов древнего мира.
Тетка маленького Беранже собиралась отдать его в учение к часовщику, так как это мастерство ему нравилось и подходило к его природной склонности, но несчастный случай помешал этому.
«В мае месяце — говорит Беранже — я стоял в дверях гостиницы. Бушевала сильная буря. Раздался страшный удар грома, который поверг меня на землю почти в бездыханном состоянии.
Я долго не мог оправиться от потрясения; мое зрение, до тех пор очень хорошее, весьма пострадало; поступить в учение к часовщику мне было уже невозможно. Тетка понимала однако, что мои занятия по хозяйству в гостинице не могут обеспечить мое будущее. Кроме того она заметила, что мое маленькое тщеславие всегда чувствовало себя оскорбленным, когда мне приходилось служить за столом или идти в конюшню. Она отдала меня к золотых дел мастеру; но учитель мой, человек очень бедный, выучил меня лишь очень немногому. Из его заведения я перешел к нотариусу, который сделался потом мировым судьей. Этому прекрасному человеку удалось поместить меня в типографию, только что основанную Лене в Перонне. Я пробыл там два года, охотно занимаясь работой; но я не мог сделаться хорошим наборщиком по своей малограмотности. Сын Лене который был немного старше меня, стал моим другом и старался научить меня началам родного языка; ему удалось также передать мне правила стихосложения. Я не скажу, чтобы именно он возбудил во мне расположение к стихотворству, так как я уже давно чувствовал его. Двенадцати лет, не имея понятия о том, что стихи подчиняются какому-нибудь размеру, я писал рифмованные строки одинаковой ширины по двум линейкам и полагал, что стихи эти также правильны, как стихи Расина…»
Беранже.
Отозванный из Перонны, Беранже возвратился в Париж к отцу, который нуждался в его помощи для финансовых операций, не имевших впрочем никакого успеха. Отец Беранже открыл в Париже кабинет для чтения и вверил его надзору сына. Это занятие оставляло молодому человеку много свободного времени, которое он употреблял на сочинение стихов. Но в то время ему было восемнадцать лет, а имя Беранже сделалось известным только на тридцатом году жизни поэта. Сколько опытов и усилий сделано было в продолжение целых пятнадцати лет! И сколько также лишений пришлось перенести Беранже в первое время! Сатиры, комедии, водевили, исторические произведения, — он перепробовал все, но из всего этого ничего или почти ничего не сохранилось. Путь к известности суров и труден; Беранже испытал это больше, чем кто-либо. Сколько различных перемен он должен был испытать, прежде чем достигнуть цели! Мальчик в гостинице, золотых дел мастер, клерк у нотариуса, наборщик, — он прошел все эти многочисленные профессии, прежде чем сесть в кабинет для чтения в качестве библиотекаря. Впоследствии Беранже служил при университете; там его занятия были чисто канцелярские; он удержал их за собою до того времени, когда успех его песен открыл ему новый источник существования.
