Быть может, я не совсем точно передал вам все подробности этого опыта, так как не сохранилось подробного описания его; но несомненно во всяком случае то, что Огюст, прицелясь в дерево на расстоянии двадцати шагов, выстрелил, и стрела, содрав кору ствола, пролетела, по крайней мере, еще шагов на десять.

Френель.

— Браво, Огюст, браво! — закричали дети, весело прыгая и хлопая в ладоши.

Огюст после минутной радости, снова задумался:

— Это еще не все, сказал он, — нужно чтобы из хлопушек можно было стрелять, как из ружей; их нужно снабдить прикладом, чтоб можно было хорошенько прицеливаться. Затем мне надо так рассчитать ширину и длину ствола, чтобы хлопушка била как можно дальше. Но подождите! Я надеюсь, что добьюсь и этого. Что же касается лука и стрел, то я этим делом занимался вчера целый день. Я вам сейчас скажу, что я открыл. — Осмотрев все снаряды, которые были разложены на лужайке, Огюст более часу объяснял своим товарищам, какого рода ветки — свежие или сухие, в коре или очищенные, — пригоднее всего для самого крепкого и упругого лука, и какого рода дерево лучше всего подходит для выделывания совершенно прямых и быстро летящих стрел. Когда дети возвращались по домам, то многие из «больших», умевших уже при случае выражаться высоким слогом, провозгласили, что Огюст великий человек.

Это впрочем не помешало великому человеку на другой-же день опять быть наказанным учителем — вероятно за то, что, погруженный в размышлениями о прилаживании устройства ружейного приклада к хлопушке, он не успел приготовить ни одного урока.

— От вас, кажется, никогда не добьется никакого толку! — сказал учитель, наказывая Огюста.

— Нет, г. учитель, если бы вы мне говорили о таких предметах, которые меня интересуют, — отвечал Огюст, — то я охотно учился бы, но ваша грамматика, география, священная история, все это один зубреж и больше ничего; как же вы хотите, чтобы это мне нравилось?..

— Молчите и не рассуждайте! — закричал учитель, приказав Огюсту стать на колени.

Несколько недель спустя, учитель сам отвел маленького «великого» человека к отцу и объявил положительно, что решительно не знает, какие употребить средства, чтобы из мальчика вышло что-нибудь путное.

Вскоре после того происходило торжественное заседание отцов и матерей семейств местечка, которые наложили запрещение на усовершенствованные хлопушки и стрелы, так как употребление их сопровождалось уже несколькими несчастными случаями, более или менее серьезными.

На этом совещании было кроме того решено, что было бы очень благоразумно запретить детям всякие сношения с Огюстом, от которого они могут научиться только лености и разным другим порокам.

Бедный отец Огюста, огорченный уже заявлением школьного учителя, вслед затем получил известие еще и об этом оскорбительном решении относительно его сына; несмотря на это, он все еще надеялся, — родители всегда питают надежду в глубине своего сердца, — что Огюст исправится, быть может, если поместить его в какое-нибудь другое учебное заведение на чужой стороне. Под влиянием этой мысли, он отвез мальчика в Каннское училище и, возвратясь в Брольи, стал с нетерпением ожидать известий, которые должны были принести утешение родительскому сердцу, или причинить ему еще большее горе.

Как первое свидетельство с отметками, так второе и последующие, были приблизительно все одинакового содержания: «грамматика — слабо, сочинение — очень слабо, синтаксис — весьма посредственно, история — очень плохо, уроки-не выучены» и т. д. в том же духе.

Несмотря однако на все это, на семнадцатом году Огюст был принят в политехническую школу одним из первых. Как известно, нет экзамена труднее приемных испытаний в Парижскую политехническую школу. Каким же образом и когда произошло это изумительное превращение? Чем объяснить это неожиданное усердие к занятиям, это стремление к знаниям, которое очевидно обнаружилось в молодом человеке? Эта метаморфоза произошла без сомнения в тот незабвенный дней, когда вполне развившийся ум мальчика был увлечен чудными плодами великого древа человеческого познания. Желая вкусить плоды, он должен был взобраться на это дерево и проложить себе дорогу через множество колючих ветвей, чтобы достигнуть той, на которой висели плоды и которая его привлекала. Тут только мальчик постиг вкус плодов и нашел их до такой степени сладостными, что, достигнув вершины дерева, не захотел больше с него спуститься на землю.

Такова история Огюста, такова же история многих других детей, которые также увлеклись сладостью плодов древа науки. Взобраться на него трудно, и восхождение это преисполнено тысячами препятствий, но уже минутный отдых на ветвях, усеянных дивными плодами, так приятен, а плоды так нежны, что заставляют не только забыть, но даже всей душой любить тот тяжкий труд, посредством которого они приобретаются.

В 1808 году, девятнадцатилетний Огюст вышел из политехнической шкоды с званием инженера; в продолжение шести лет он исполнял с усердием и знанием дела свои обязанности по постройке мостов и сооружению дорог.

В 1815 году, по политическим обстоятельствам, он должен был оставить свои служебные занятия и посвятил себя научным изысканиям. Вскоре наблюдения и открытия в области физики, сделанные молодым ученым Огюстом Френелем, наделали много шума в ученом мире.

В 1819 году академия объявила конкурс на решение одного из самых трудных и наименее разработанных в то время вопросов — о преломлении лучей света. Огюст получил первую премию. Четыре года спустя он был избран членом академии, назначен экзаменатором политехнической школы и корреспондентом научного общества в Лондоне.

Каждый последующий год в жизни Френеля был отмечен каким-нибудь изысканием в наименее разработанных отделах науки; всякое изыскание его всегда имело громадное значение. Наконец, после продолжительного изучения световых законов, он развил идею Бюффона, не имевшую до того времени почти никакого применения. Френель усовершенствовал способ освещения маяков. В настоящее время аппаратом его снабжены все маяки. Мореплаватели всех наций благословляют имя Френеля, не подозревая, быть может, что его носил когда-то маленький лентяй, исключенный из шкоды, легкомысленный шалун, сообщество которого было признано вредным для его сверстников.

Можем ли мы из приведенного примера вывести заключение, что наклонность к лени служит ручательством блестящей карьеры ребенка? Без сомнения нет, и вы видели, что успех, достигнутый Огюстом Френелем, был результатом усердных занятий, за которые он принялся тотчас же, как только попал на настоящую дорогу.

Слишком однообразное школьное образование прежнего времени, не принимавшее в соображение различия в способностях и склонностях детей, подчиняло всех их одной и той же узкой педантичной программе и большею частью оставляло родителей в заблуждении относительно истинного призвания их детей.

Я расскажу вам еще историю о другом лентяе, Клоде Желе. Он был сын лакея, который служил в замке Лоррен, отчего он и известен больше под именам Клода Лоррена.

В раннем детстве Клод был до того туп, что в школе едва мог научиться подписывать свое имя.

Он никогда не упускал удобного случая убежать из школы на поле; но при этом в нем отнюдь не замечалось никакой особой склонности к чему бы то ни было, как у маленького Френеля; он не интересовался ни хлопушками, ни луком, ни стрелами, вообще ничем таким, что обыкновенно больше всего интересует ленивых школьников. Клод блуждал по полям, наблюдал все, но ни на чем в особенности не останавливал внимания; он был похож на человека, который блуждает во сне или спит с открытыми глазами. Если он садился, то оставался по целым часам в совершенной неподвижности, спокойно и, пожалуй, бессмысленно глядел на пейзажи, расстилавшиеся перед его глазами.

Что делалось в этом мальчике? Какие ощущения испытывал он? О чем он думал? Этого никто не знал, потому что Клод почти совсем не говорил, а если и скажет иногда несколько слов, то они могли показаться признаком слабоумия. Умел ли он дать себе отчет в своем созерцательном самозабвении? Крайне сомнительно. Отданный в ученье к пирожнику, Клод и там обнаружил не больше расположения к работе, чем в школе. Оставшись на двенадцатом году круглым сиротою, Клод отправился в Фрибург в Швейцарии к своему старшему брату, который был резчиком на дереве. Брат хотел было выучить его рисованию, но Клод не добился в этом искусстве, также как в искусстве печения пирогов, никакого успеха; когда же брат хотел прибегнуть к мерам строгости, — Клод бежал. С тех пор история Клода становится очень темною; известно только, что он отправился в Рим, куда был увезен, по одним известиям — каким-то дальним родственником, по другим же он побирался милостыней на пути и сделался бродягою. Последнее предположение вернее. В самом деле, с какою целью дальний родственник предпримет далекое путешествие в Рим с тупоголовым мальчиком? Но допустив даже, что это было так, возможно ли предположить, что по прибытии в Рим он покинул на мостовой бедного мальчика, которого сам же завез на чужую сторону?