Крайне встревоженный, старый Баллен, может быть, охотнее всего запретил бы Клоду видаться с этими опасными товарищами, но, сообразив, что силою трудно добиться чего-нибудь, старался кроткими увещаниями потушить разгоравшуюся в сыне страсть. «Клод, говорил он ему, — ты, я думаю, уже достаточно усовершенствовался в рисовании и мог бы прекратить уроки».

— Чем больше учиться, тем лучше, — кротко возразил Клод.

— Это правда, согласился Баллен, — но рисунки твои уже в большом ходу, и было бы вполне достаточно, если б ты занимался рисованием только в свободное время. При том я становлюсь стар и тебе придется скоро заменить меня в мастерской.

— Но вам известно, отец мой, что я не имею права быть мастером, пока мне не минет двадцати лет, следовательно впереди еще много времени.

— Это правда!.. — продолжал Баллен, находя в конце концов, что лучше приступить без уверток прямо к делу. — Но ты, я надеюсь, не намерен сделаться художником? — начал он нетерпеливо. — Тебе, разумеется, не приходит в голову эта нелепая мысль?

— О, отец мой, почему же это нелепая мысль? — кротко спросил Клод. — Живопись может в одно и то же время дать и славу, и богатство; посмотрите: Рубенс, Рафаэль…

— Ну, ну, хорошо, об этих что говорить; но посмотри на того, посмотри на другого, на третьего… я не знаю имен их, но знаю, что они сплошь и рядом умирают в нищете. А вот в нашем деле, в особенности ты, получая в наследство совершенно готовое…

— Но я ничего не имею против нашего ремесла, отец мой, — прервал Клод в свою очередь отца — и избави Бог, чтобы я позволил себе когда-нибудь пренебрегать занятием, которое доставило нам почет и богатство.

Ничего не объясняя более, Клод ушел в свою комнату, снова заперся, и если спускался вниз, то с пустыми руками. Между тем отец много раз уже замечал, как он взбирался на лестницу, пряча что-то под полою, или приносил с собою тайком предметы, вовсе не пригодные золотых дел мастеру — предметы, которые годились скорее живописцу, как например: холст, рамы, на которых он натягивается, большие листы бумаги, предназначаемые обыкновенно для эскизов. Наконец, Баллен однажды заметил, как пробирался по лестнице, ведущей к Клоду, старик с длинной седой бородой, известный всем как натурщик.

С этой минуты Баллен не мог более сдерживать себя, и на следующий день, едва взошло солнце, он стоял уже у двери Клода. Приложив ухо к замочной скважине и сдерживая дыхание, он начал прислушиваться. Судя по шороху, он понял, что Клод уже за работой, но шорох этот не был нисколько похож на резьбу по металлу, он походил скорее на трение маленькой щетки по какой-нибудь материи. Баллен хотел заглянуть через замочную скважину замка, но эта предательская щелочка, так часто удовлетворяющая непрошеному любопытству, была законопачена. Баллен быстро надавил щеколду, готовясь накрыть виновника на месте преступления и произнести громовую проповедь, которая вертелась уже на языке его; но дверь не подалась, так как была заперта на замок.

— Боже милосердый! произнес глухим голосом Баллен, поднося сжатый кулак к голове. Надо вам сказать, что слова «Боже милосердый!» были самым сильным выражением, которое Баллен употреблял в пылу гнева; слова «благословение Божие!» он произносил в порыве радости. Когда Баллен произносил свое знаменательное «Боже милосердый», то никто в доме не осмеливался смотреть ему прямо в глаза, когда же он восклицал: «благословение Божие!» то все знали, что в душу его проник луч небесной радости.

Клод не мог не узнать этого восклицания за дверью, но тем не менее он спросил самым равнодушным тоном: «Кто там»?

— Я, я! «Боже милосердый!» — закричал Баллен так, что стены задрожали.

— Ах, это вы, отец мой! — сказал Клод, по-видимому нисколько не смущаясь, несмотря на то, что неожиданный посетитель произносил эти слова грознее, чем когда-либо. — Очень вам благодарен, что разбудили меня; если я вам нужен, то я сию минуту сойду.

— Нет, мне совсем не нужно, чтобы ты сошел. Я хочу говорить с тобой в твоей комнате. Отвори!

— Почему же именно в моей, а не в другой? — спросил Клод, по-видимому не желавший повиноваться.

— Потому что я так хочу! Этой причины, я полагаю, достаточно. Отвори!

— Но у меня в комнате беспорядок, и я стесняюсь принять вас.

— Это не причина. Отвори, говорят тебе!

— Я повторяю вам, что в моей комнате полнейший хаос, и я ее в настоящую минуту прибираю. Я немедленно явлюсь к вам, как только кончу уборку. Мне бы не хотелось, чтоб вы ее видели в таком виде, в каком она теперь находится. Вы, может быть, меня разбранили бы за беспорядок.

— Отвори! Боже милосердый!

— Я вам готовлю сюрприз, не отнимайте у меня этого удовольствия.

— Отвори, или я выломаю дверь!

— Обещайте мне исполнить одну просьбу.

— Какую?

— Я прошу вас не сердиться, чего бы вы ни увидели у меня в комнате.

— Я ничего не обещаю.

— В таком случае, позвольте мне кое-что спрятать…

— Нет, я хочу, чтоб ты немедленно открыл дверь.

— Обещайте не сердиться!

— Ну, хорошо! — сказал Баллен, начинавший выходить из терпения, — честное слово!

Замок щелкнул и дверь открылась: «Войдите, отец мой!» — сказал Клод кланяясь; и Баллен вошел в мастерскую сына.

Он вошел и быстрым взглядом окинул таинственное убежище виновного. О, да! Виновного и очень виновного в глазах Баллена, потому что, знаете ли вы, что он увидел в комнате, которую он дал Клоду, рассчитывая на его усердие? Знаете ли вы, что он увидел там?

Глазам Баллена предстали четыре большие круглые рамы, обтянутые холстом, а на холсте — картины мифологического содержания. Три из этих картин развешены по стенам, четвертая еще на мольберте художника, а на стуле разложены палитра и кисти, только что отложенные в сторону художником… что же касается до рабочего станка юного золотых дел мастера, то он стоял в углу без инструментов, а на самой средине его красовался лоскут оборванного фартука.

Полог кровати был наглухо закрыт; за этим пологом Баллен, быть может, нашел бы еще более важные доказательства непослушания сына, но несчастный отец не имел уже больше надобности в доказательствах.

— Боже милосердный! — воскликнул он, скрестив руки и останавливаясь перед картинами, как будто жалуясь им на свое горе.

— Отец мой! — сказал Клод спокойно, — я вам напоминаю, что вы дали честное слово не сердиться.

Спокойствие сына, в виду отцовского гнева, казалось старику положительно необъяснимым.

— Да! — начал он, сдерживая себя по возможности, — я это обещал. Хорошо! Но все-таки нам надо объясниться.

— Объяснимся, отец мой, и постараемся придти к соглашению, но с тем, что вы не будете сердиться.

— Посмотрим, несчастный! — сказал Баллен, — что это такое?

— Это, отец мой? Что вы хотите сказать?

— Я спрашиваю про эти холсты, которые, судя по своему виду, предназначены для какого-нибудь балагана?

— Эти холсты, отец мой, не что иное, как четыре произведения вашего сына Клода, изображающие четыре мифологические века; золотой, серебряный и медный, как видите, окончены и развешены по стенам, а железный я поставил на мольберт, чтобы исправить фигуру старика. Когда вы пришли, то я проводил последние штрихи.

— Хорошо! — сказал с волнением Баллен, который слушал Клода и не верил ушам своим. — И так, несчастный, это все, что ты можешь сказать мне?

— Да, отец мой!

— Но, Боже милосердый! Знаешь ли ты…

— Я имею ваше честное слово, батюшка.

— Я беру его назад, свое честное слово! — начал гневно Баллен. — Знаешь ли ты, что я в клочки изорву эти твои четыре века…

— Вы этого не сделаете.

— Я этого не сделаю? А кто мне помешает, спрашиваю я тебя?

— Я, отец мой!

— Ты!!! Посмотрим!

Бросившись к станку, Баллен схватил шило, чтобы разодрать немедленно все четыре картины; но Клод бросился за занавеску кровати, и когда Баллен подбежал с шилом в руке к картине, изображающей золотой век, то столкнулся с сыном. Чтобы отвратить удары, готовящиеся его картине, Клод поднес отцу блестящее серебряное блюдо, на котором великолепно вычеканена была картина золотого века.