Никакого ответа на звонок. Вместо этого раздается жужжащий звук, ворота едут вверх, и Тим спускается по белой мраморной лестнице к вилле, где открыта дверь. Фасад простирается на пятнадцать метров в каждую сторону, здание похоже на эдакий модернистский кубик сахара-рафинада, раздробляемый темными окнами от пола до крыши.

– Заходите, – слышится голос на английском с акцентом, и Тим входит в холл. Высота до потолка почти десять метров. Прямо перед ним окна, в которые, кажется, втекает море именно такого цвета, как на афише, что висит у них в офисе. Для некоторых такой оттенок существует и в реальности.

Ни в чем люди не похожи.

Как будто он этого не знает.

На белых стенах висят яркие картины художников, которых Тим хоть и слабо, но все-таки знает. Ребекка обычно таскала его по галереям и в Музей современного искусства в Стокгольме, так что вот это большое полотно с папой и мамой, держащей в объятиях сына, точно принадлежит кисти Нео Рауха.

Немец входит через арку, ведущую в гостиную с большими белоснежными диванами и кушеткой, обтянутой светло-розовым бархатом.

– Как хорошо, что вы смогли приехать так быстро, – говорит он и протягивает руку: – Петер Кант.

– Мы стараемся предлагать хорошее обслуживание.

Тим слышит самого себя, произносящего эти слова, и видит улыбку Петера Канта, не издевательскую, а жалостливую, значит, и Кант знает, кто он такой и почему он здесь, на острове.

Либо все это мне просто мерещится.

Петер Кант пожимает ему руку твердо, решительно, и Тим только теперь замечает, что он ниже его ростом, крупный, но не жирный. Голова покрыта коротко подстриженными седыми волосами без малейшего намека на возрастное облысение. Он выглядит, как моложавая копия Джорджо Армани, более грубая и менее элегантная версия в возрасте шестидесяти лет.

Он приглашает Тима в гостиную, и Тим изучающе смотрит на его черные джинсы с золотыми пуговицами, белую рубашку с красными швами, замшевые лоферы от «Гуччи» с красно-зеленой прострочкой ранта, а в саду дождеватель разбрызгивает воду на газоне, создавая эффект перевернутого дождя с зеленого неба. Несмотря на засуху, несмотря на нехватку воды, несмотря на то, что весь остров умирает от жажды.

Вода выключается, и море становится видно еще лучше. По скалам на другой стороне бухты карабкаются огромные виллы. Природа вокруг них приручена, но не слишком. Там можно лечь в шезлонг у бассейна, выложенного плитками под батик с Гоа, почувствовать себя огромной кошкой типа рыси, которая охотится на все, кроме мышей и крыс.

Петер Кант приглашает его сесть, и Тим глубоко проваливается в мягкое кресло. Немец исчезает, Тим слышит звук кофемашины и думает, есть ли у немца прислуга, вряд ли, полагает он, наверное, немец живет совсем один. На стене висит большой стилизованный портрет игрока в бейсбол, а рядом в аккуратный ряд выстроились несколько надписанных бейсбольных бит.

Петер Кант возвращается с двумя чашками.

– По тебе было видно, что ты хочешь двойной, – говорит он.

Тим улыбается, кивает, и Петер Кант протягивает ему чашку, до краев наполненную черной жидкостью.

– Ты любишь бейсбол, – произносит Тим.

– Я был студентом по обмену в США много лет назад. В Бостоне. «Ред Сокс» выступали в тот год очень здорово, и я втянулся. Слежу за соревнованиями по ТВ. Чтобы расслабиться. На портрете Уэйд Богз. Две биты его, другие три подписаны Манни Раминесом.

Эти имена ни о чем не говорили Тиму.

– Хотел бы я интересоваться спортом, – говорит он.

– Это прямо-таки благословение, – отвечает Петер Кант. – Этажом ниже в саду есть бассейн, – продолжает он. – Я обычно там плаваю. Бассейн отделан черным кафелем, не голубым, как обычно. Получается, что плаваешь в бездонной пропасти, особенно в темноте. Мне всегда хотелось иметь черный бассейн, я знал это, еще когда переехал сюда, – добавляет он.

Немец снова его оставляет, исчезает еще в какой-то комнате, беззвучно на этот раз, и Тим начинает понимать, насколько в доме тихо, возможно, благодаря бронированным стеклам в оконных рамах.

Петер Кант возвращается, кладет перед Тимом на стеклянный стол белый конверт с маркой и штампом Пальмы.

– Открой, – велит он. – Читай.

Тим осторожно берет конверт и вытаскивает письмо. Петер Кант стоит и смотрит, пока Тим читает слова, написанные черными чернилами.

У твоей жены есть другой.

Друг позвонил и сказал эти слова. Какой-то знакомый его знакомого видел Ребекку в ресторане с мужчиной. Они держались за руки, тянулись друг к другу и целовались, «как подростки». Так сказал знакомый приятеля, пожелавший остаться анонимным, но на него можно полагаться, так что нет никаких причин для сомнений. Тим был тогда занят одним из первых своих дел, фотографировал неверного мужа, который шел со своей любовницей по набережной в El Molinar, держась за руки. Там же проходила какая-то демонстрация против расширения гавани, пятьдесят человек с плакатами выкрикивали протестные лозунги, требовали запретить стройку, которая была вся коррумпирована. Точно так же, как, по их словам, было коррумпировано строительство стадиона, велодрома, конгресс-центра и тюрьмы.

Тим бросил камеру на пассажирское сиденье и вышел из машины.

– Что ты несешь, елки-палки? Кто этот мужик?

– Я не знаю.

– И на фига ты мне это рассказываешь?

– Ты кричишь.

Тим огляделся и увидел, что демонстранты замолчали и смотрят на него. Он отошел от них подальше, к забору, отгораживающему ветхое здание клуба Club Náutico, промокшего под холодным дождем в это январское утро.

Он положил трубку и позвонил Ребекке, но она не отвечала. Он отправил сообщение. Десять штук. «Что это я слышу?» «Как ты могла?» И еще подобные.

Она позвонила.

– Мы развелись. Ты что, не понял?

– Еще не развелись. Только подали заявление. Срок не истек.

– Какая разница.

– Кто он?

Она рассказала, рассказала, что это началось вскоре после того, как он уехал, за два месяца до того, как они подали бумаги на развод, что это, черт подери, ее личное дело, с кем она хочет быть, он больше не имеет права ни на какое мнение на этот счет.

– Ты его любишь?

– И это тоже тебя больше не касается.

– Скажи, что ты его любишь.

– Тим, ты что, не понимаешь больше шведского языка?

– Вы пытаетесь завести ребенка, я понял. – Он швырнул в нее эти обжигающие слова, где каждый слог был капелькой серной кислоты. – У тебя будет ребенок от этого проклятого клоуна. Кто он, черт возьми?

– Ты закончил?

– Я все сказал.

Опять пошел дождь, пока он стоял с телефоном в руке возле железного забора, низкие серые тучи ползли над его головой, холодные капли текли по щекам. Он вышел на велосипедную дорожку, чуть не попал под колеса, успел отскочить в последнюю секунду, подумал, что бы сказала Эмма – вот об этом, о том, что он стоит под дождем, потрепанный, мокрый и одинокий, занимаясь самым грязным из всех ремесел.

Он поехал к Милене. Разбудил ее. Они сначала молча посидели на краю кровати. Потом занимались любовью. Долго и бесшумно поначалу, потом все яростнее и громче, и она не просила у него признания в любви.

Как человек может измениться на глазах.

Тим смотрит на Петера Канта, сидящего по другую сторону стола. Они сидят в столовой. Тим держит письмо в руке, он спросил, знает ли Кант, кто мог послать ему это письмо.

– Не имею ни малейшего представления. Но это должно быть правдой, иначе какой смысл посылать мне такое письмо?

На темной столешнице перед Тимом лежит фотография жены Канта. Наташа, светловолосая полька с ясными зелеными глазами и скулами, будто созданными для того, чтобы их осторожно гладили. Наверняка была моделью в своей предыдущей жизни, как минимум лет на двадцать пять моложе Петера Канта, но не так чтобы совсем юная.

Петер Кант видит, как именно Тим смотрит на фото, анализирует, и тогда-то он и начинает меняться: от уверенного в себе мужчины к растерянному, к такому, который знает, что никакие деньги в мире не в состоянии удержать женщину, если она твердо решила уйти. От успешного мужчины, у которого было больше удач в жизни, чем можно пожелать, к тому, до которого, кажется, начинает доходить, что он заграбастал больше, чем может удержать. И все дело в такой банальности, как любовь к женщине намного моложе себя.