Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Счастье
Рассказ
I
Фома, старый лесник и рыбак, был веселый после большого улова. Он стоял в лодке, немного согнувшись, по-волчьи выставил вперед большую кудлатую голову, ловко греб веслом, постукивая о борта, и приговаривал с передышками:
- Отхватывай... на кобыле на сватовой... третий день, значит... девятую версту едем.
Рыжий до зеленоватости картуз его съехал на лоб, и надорванный козырек покачивался от каждого взмаха над глазами; от этих покачиваний на глаза Фомы часто падала тень, и они то темнели, то поблескивали. На густой рыжей бороде его ярко светились пятна - отблески догоравшей зари. Круто очерченные плечи вырывались из худой поддевки на волю. Спина была сутулая, но крепкая.
Рядом с ним сидела жена Федосья, баба с толстым, рябым, коричневым от загара лицом. Из-под желтого платка на лоб у нее выбилась косица жестких на взгляд волос и тоже ярко блестела, а руки ее, мокрые и красные, стягивали бечевкой дыры в зеленоватом от тины бредне.
Широкая река в этом месте была разорвана на две части длинным островом и, точно сердясь на это, катилась быстрее, заметно шевеля тонкую рогозу у берега.
Остров зарос ольхою, и прямые, сухие на вид деревья с темной кожистой листвой тоже горели, зажженные лучами заката, и смотрели в воду, яркие и веселые.
- Бредень-то как исполосовали, страсть! - скрипнул по вечерней тишине визгливый голос Федосьи.
- Ништо... Ведь старый. Сколько ему не мокнуть... - басовито отозвался Фома. - Каку щуку выхватили, а тебе бредня жалко, - добавил он с укоризною.
- Жалко... Пожалеешь, - еще глубже резанула воздух Федосья. - Новый вязать надоть.
- Ну и новый... Что ж ему, сто годов жить? Он свое отслужил, небось.
Фома приостановился немного, сдвинул со лба картуз, обтерся рукавом и снова, врезаясь в средину воды длинным самодельным веслом, весело заговорил с передышкой:
- Отхватывай... на кобыле на сватовой...
Фома служил лесником в архиерейском лесу; так называлась большая лесная дача, имевшая столько владельцев, сколько сменялось архиереев в епархии. Лес тянулся по обоим берегам большой сплавной реки, и на обязанности Фомы лежало допускать в лес только монахов немноголюдного, тоже "архиерейского" монастыря, а весь прочий люд изгонять без милосердия. И он, насколько хватало его на двести десятин лесу, свято исполнял свои обязанности: вытуривал баб, приходящих за грибами и ягодой, безжалостно гонялся за мальчишками, вырезавшими удилища из черемухи, и вдохновенно ругал мужиков, если захватывал их за порубкой. За все это он получал от старого монастырского игумена о.Никона четыре рубля в месяц деньгами и необходимые для жизни припасы натурой.
Жил он в лесу лет пятнадцать, привык к нему и если ходил из него в соседнее село Загрядчину, то только затем, чтобы выпить водки.
Теперь он тоже был немного навеселе, но на самом законном основании: разве можно было брести в холодной воде и не согреться водкой? Он ехал, ощущая приятную теплоту в желудке, и думал, что когда они приедут домой, то рыбу он отнесет к о.Никону и получит за это гривен восемь; половину он отдаст, по обыкновению, Федосье, а половина будет все-таки его и пригодится для Загрядчины.
И оттого, что он думал нечто приятное, толстое и рябое лицо Федосьи казалось ему тоже приятнее, чем оно было на самом деле, и он с большим хладнокровием слушал, как она пилила воздух скрипучими звуками своего ворчанья.
Наклонившиеся над водой камыши недовольно шуршали длинными листьями, когда Фома задевал их веслом, примостившиеся между ними лягушки опрометью кидались в воду, краснозобая тростянка, начинавшая было свою немудрую мелодию, перелетала дальше, а лодка высоко забранным носом бойко подвигалась вперед, и вода мерно хлюпала, ударяясь об ее дно.
Заря уже догорела, и облака покрылись пеплом. Искристый блик на носу Фомы тоже потух.
Теперь Фома стоял большой, темный и сутулый, и отражения в воде от кряжистых матерых дубов были тоже темные и большие.
Одним взмахом весла он встряхивал задумавшиеся красивые пятна, и они дрожали и морщились от недовольства и испуга. Проходила по ним и далеко уходила лодка, а пятна все тревожно колыхались и никак не могли найти своего прежнего места в воде.
Федосья бросила уже бредень и перебирала плещущуюся в ведре рыбу. Под корявыми руками ее копошились скользкие лини, пузатые речные караси, щурята. Большая, фунтов в десять щука лежала отдельно, прикрученная под жабрами бечевкой.
- А ведь он восемь гривен-то, пожалуй, не даст? - скрипнул по воздуху, как кремень по стеклу, тонкий голос Федосьи.
- И думать не моги, - торопливо отозвался Фома. - Полтинник даст.
- Подавиться ему полтинником! - вознегодовала Федосья. - Фунтов семь мелочи одной да щука... Щука-то, она ведь не какая-нибудь!.. Ты ее отдельно клади... Тоже сказал: полтинник!
- Может, и больше даст, - добродушно согласился Фома.
- Нешто из-за полтинника мокли-то цельный день?
- Ну ладно, может, и шесть гривен даст.
- Ты погоди, давай сочтем, - заволновалась Федосья. - Если щука сорок? - Тут она посмотрела испытующе на Фому; Фома качнул утвердительно головой. Щука сорок, а мелочь, ну, скажем, тридцать, это сколько будет?
- Ну, семь гривен, - ответил Фома.
- Вот тебе, значит, меньше и не бери. Это и то задарма отдаем.
- Не даст, так отдашь... Куды ж ее к лешему?
- В Загрядчину отнесешь, в город можешь отнесть.
- В Загрядчину-то можно, а в город, шут его, не ходил! Да и в Загрядчине, кому же там? Попу если, так он ишшо меньше даст... - раздумывал вслух Фома.
Федосья увидела в этом нежелание нести рыбу и завизжала, перегибаясь:
- Ну, и не надо, когда так! Ну, и не надо! Сами слопаем!
- Что ж, и слопаем, - отозвался Фома.
Сумерки наступили быстро.
Дальний план леса, открывшийся за изгибом реки, уже помутнел, посерел, точно закрыл глаза и щурился от одолевшего сна.
Посинели камыши, почернела вода.
Мелкая рыбешка лениво поплескивала еще на поверхности, потом юркнула на дно.
Федосья ворчала. Ворчала о том, что это не жизнь, а каторга, что с таким лодырем мужиком платка себе не наживешь и что она сама понесет рыбу и к о.Никону, и в Загрядчину, и в город.
