– Видать, солнышко ударило вас с непривычки, – безошибочно определил он.

Сергею казалось, что, глядя на него, холоп усмехается в длинный ус. Ах, как он ненавидел эту его манеру исподтишка подсмеиваться над всем подряд!

– Над чем смеешься, быдло? – прохрипел Милорадов, без сил опускаясь на широкую деревянную кровать, занимавшую почти половину комнаты.

– Да Бог с вами, барин, – глаза холопа испуганно округлились, но оправдываться Харитон не стал, сознавая бесполезность любых слов. Вместо этого он раздел хозяина, уложил в постель и обтер влажным полотенцем.

Тот при этом все порывался встать:

– Пусти, мне нужно идти, разыскать толмача, императрица ждет. Не выполним задание, – в Сибири сгноит! – Хорошо знакомый и всегда скрываемый им страх сейчас вылез наружу.

– Лежи, Сереженька, соколик, не в себе ты сейчас, – удерживал его не на шутку перепуганный слуга, – я сам все сделаю. И консульство найду, и толмача приведу, а императрица – далеко… подождет, куда ей деваться.

– Да что ты болтаешь, дурачина! – Сергей уже смеялся, держась руками за голову. – Кто подождет? Что ты найдешь? Ты ж по-итальянски ни бельмеса не знаешь!

Холоп, однако, был о себе более высокого мнения. Он без лишних разговоров изловил на лестнице чернявого итальянского мальчонку, показал ему новенькую денежку и жестами объяснил, что даст монету, если мальчик посидит с больным и проследит, чтобы компресс на его голове оставался холодным. Промедление было больше недопустимо, но вовсе не из-за болезненного состояния барина и не из-за его дел, и уж, конечно, не из-за императрицы, – оставшийся на шхуне багаж мог отправиться в Марсель, а вот это, с точки зрения добросовестного холопа, было совершенно непозволительно.

Харитон, хоть по-итальянски и не понимал, сумел и багаж со шхуны доставить, и консульство разыскать. Под вечер, когда он явился к хозяину вместе с толмачом, Сергей чувствовал себя уже немного лучше, помогли уксусные примочки, прописанные тем же Харитоном.

Даниил Киселев, секретарь и переводчик российского консульства, оказался здоровенным детиной с загорелым до красноты скуластым лицом и выгоревшими добела коротко подстриженными волосами. Брови и ресницы у него были ненамного темнее волос, нос вздернут и усыпан веснушками, глаза яркие, пронзительно синие. Короче, обладал он внешностью самой заурядной и где-нибудь на московском базаре мог бы затеряться в толпе. Здесь же, в Генуе, он не просто на целую голову возвышался над всем прочим мужским населением, он разительно выделялся.

Появившись в комнате, Киселев, казалось, занял в ней все свободное место.

– Батюшки! – воскликнул Данила Степанович, обнаружив своего нового начальника в столь плачевном состоянии. – Да за вами теперь глаз да глаз нужен!

Вяло поприветствовав его, Милорадов устало смежил веки. Появление этого верзилы внушило ему абсолютное спокойствие. Возвратилась былая уверенность в собственных силах. Уж с таким-то парнем они пол-Италии в корабль запихнут, если Государыне потребуется.

В противовес своей медвежьей внешности Киселев обладал живым, тонким умом и чрезвычайно покладистым характером. Насилие ни в коей мере не было свойственно ему. Должно быть, именно поэтому за пятнадцать лет он так и не продвинулся по службе. Граф Милорадов сам когда-то выбрал его на место секретаря-переводчика и привез в Италию. Послужной список у Киселева тогда был никакой, опытного дипломата могли подкупить разве что исключительно положительные отзывы преподавателей Московского университета о бывшем школяре.

Михаил Милорадов утверждал, что избрал Киселева только потому, что тот красиво писал и отменно владел языками, хотя у Даниила Степановича было собственное мнение на этот счет.

Даниил Киселев происходил из потомственных московских дворян. Семья его славилась не столько богатством, сколь просвещенностью и любовью к наукам. В Московском университете Данила Степанович, среди четырнадцати других молодых людей, постигал основы медицины, но стать знаменитым хирургом ему, увы, не было суждено. Он не выносил вида крови, и сердце его принадлежало отнюдь не анатомии. Из медицинских наук он более всего преуспел в составлении различных микстур, мазей, болтушек и порошков. К сожалению, его умение смог по достоинству оценить лишь профессор-итальянец, преподававший химию и фармацию. Остальные считали такое увлечение несерьезным – Россия постоянно с кем-нибудь воевала и армии, в первую голову, нужны были хирурги, а не аптекари.

Общаясь с преподавателями, а также штудируя труды великих медиков, Киселев досконально изучил не только латынь и древнегреческий, но и четыре европейских языка, из которых больше всего предпочитал итальянский, ибо дневал и ночевал в лаборатории своего учителя.

Профессор и представил молодого тогда еще Даниила графу Милорадову.

– Возьмите Даниеле под свое крыло, – сказал старый ученый своему другу дипломату, – не пожалеете. Он из тех, кому на ваших просторах будет тесно. Не любят у вас, если кто хоть чуточку отличается от других. А такому, как он, не дадут и головы поднять.

Михаил Матвеевич подумал и согласился. И впоследствие ни разу не пожалел о своем решении. Он сам был из тех, кто знает себе цену и предпочитал иметь дело с умными людьми.

Дипломатическая служба избавила Киселева от необходимости ампутировать конечности, зашивать огнестрельные раны и хоронить своих пациентов. Во всем же остальном он против медицины ничего не имел и по приезде в Геную сразу же обзавелся лабораторией, подобной той, что имелась у его учителя в Москве. Консул не возражал. Выгодно было старику иметь персонального лекаря. Он сам и был первым пациентом у своего помощника. Так что Даниила Степановича с графом связывала еще и врачебная тайна.

Беловолосый великан оказался настоящим чародеем. С его появлением горница наполнилась ароматом сухого сена, мяты и лаванды. Он поколдовал в углу, напоил больного какой-то сильно пахнущей, горькой жидкостью с изрядной примесью водки и извлек из недр своего саквояжа длинный сверкающий предмет. “Ланцет”, – догадался Сергей. Рассмотреть страшное орудие подробнее в слабом свете мерцающей свечи он не смог, но не сомневался, что ему предстоит кровопускание. Старый доктор-немец, пользовавший некогда Сергея, довольно часто прибегал к этому методу. Однако необычный переводчик поступил иначе. Предмет в его руке оказался не ланцетом, а пинцетом. Воспользовавшись им, Данила Степанович извлек из банки жирную пиявку и прилепил ее пациенту за ухом. Сергей дернулся от отвращения, но смолчал. Против такого лекаря разве попрешь?

Горькая настойка подействовала, устранив тошноту, а пиявка, насытившись, отвалилась, избавив от головной боли. Теперь хотелось только спать. Пусть толмач делает все, что угодно, он, похоже, неплохо справляется…

Когда Сергей открыл глаза, было утро. По горнице гулял слабый сквознячок. О вчерашних событиях напоминали только звон в ушах да обгоревшая кожа на носу. А в кресле у кровати сидела Нина. Лицо ее хранило все тот же след печальной задумчивости, пленившей Сергея когда-то. Будто и не было четырнадцати лет разлуки. Ее появление вновь избавило его от страданий. Все было точно так же, как и тогда!

В долгих раздумьях, которыми Сергей заполнял свой досуг в последнее время, он не раз возвращался к мысли о том, как выглядит сейчас его Дульцинея. У него самого кожа утратила былую свежесть, и волосы поредели, и зубов во рту поубавилось. Милорадов не сомневался, что и на ней время оставило свой разрушительный след. Правда, портрет, полученный им некогда, убеждал в обратном, но не следует забывать, что с той поры минуло уже два года, да и художники – народ ненадежный, кто из них не льстит своей модели в угоду кошельку?

Нельзя сказать, что эти мысли его слишком расстраивали, наоборот, они позволяли ему утвердиться в собственном благородстве. Какое, собственно имеет значение, как она выглядит, если он в ней так сильно нуждается? Благородство и великодушие не позволят Сергею даже намекнуть на то, что он сожалеет о том, что ей больше не шестнадцать лет.