Ещё в последнее время ходило много слухов о заклятиях. Якобы была сформирована специальная команда магов, которая налагала мощные заклятия на военные объекты – для их защиты, на клады, состоящие из награбленных ценностей, которые не успевали вывезти при отступлении. Кроме того, заряжали артефакты – фактически, создавали новые реликвии взамен старых, выработавших свой ресурс.

Германа, как и следовало ожидать, не интересовали заряженные артефакты, однако он просил меня как можно больше узнать о фашистских тайниках. Я подобралась к «группе заклятий» через фон Берна, но не успела ничего выяснить до своего неожиданного отзыва…

Судя по всему, заклятия не дали результата: разгрома немцев не отвратили ни артефакты, ни заговорённые укрепления. Однако прятать награбленное они навострились хорошо: Янтарную комнату ищут по сей день. Впрочем, как знать: то ли прятали ловко, то ли вывозили резво…

Рассуждая о сделанном и не сделанном в Берлине, я постепенно свыкалась с новым ощущением: Германия осталась позади.

Теперь уже по-другому – легче, светлее – вспоминались Эрих и остальные бестолковые мои приятели, замороченные идеологией фашизма, а по сути, неплохие, но незрелые в глубине души ребята. Память легко перепархивала от рыцарей ордена тамплиеров, с которыми я познакомилась в стенах «Аненербе», к прогулкам по незнакомому миру «Атантиды», реальным, словно наяву. Память невзначай засматривалась на игривых белок Тиргартена, носившихся взапуски с солнечными зайчиками, и заглядывала в те развороченные бомбёжкой и навеки затихшие дома, где среди кирпичной пыли, ловя свет из пробоин, я разбирала написанные незнакомыми почерками послания из дома… Всё так, как и было, но всё – по-другому. Так вспоминается солнечным утром тягучее ночное наваждение…

– Товарищи, приготовьтесь: сейчас пойдём на посадку. Москва!

На подмосковном аэродроме приземлились уже утром. Тут мы с венграми незаметно разделились, так что даже не успели попрощаться: нас встречали две разные делегации. Ко мне подошли четверо военных в узнаваемой по синим брюкам форме родного НКВД, но с непривычными для меня и пока плохо читаемыми погонами на плечах. Знакомых лиц среди них не было.

Старший из группы горячо пожал мне руку и искренно поздравил с возвращением. Остальные сделали то же. Затем глаза старшего снова стали строгими, и, пока шли до машины, он коротко ознакомил меня с планами на ближайшее будущее. Мне предстоят проверки. Так положено. Придётся потерпеть ещё пару недель: лишь по окончании проверок я получу право встретиться с сослуживцами, друзьями и близкими. Все уверены, что проверки я пройду без сучка и задоринки, но порядок есть порядок. Я легко считывала отсутствие какой бы то ни было фальши в речах этого человека: он был искренен.

Чувство блаженного покоя, овладевшее мной ещё в Прикарпатье, только разрасталось. В окошко автомобиля я во все глаза смотрела на Москву: здоровалась. Мотор приятно рокотал, машину плавно покачивало, и мне казалось, что полусонный и полупустой город, весь окружающий мир и моя собственная душа наполнены всепобеждающей, всепоглощающей тишиной.

Разместили меня в военном санатории: выделили палату на пустовавшем почему-то этаже. Тут, в санатории, хоть и расположенном в черте города, тишина стала буквально звенящей. И не было ничего на свете лучше этой звенящей тишины, этого белого перекрахмаленного постельного белья из грубой ткани, этой спокойной, тенистой пустоты коридора с неторопливыми войлочными шагами нянечки, её доброго голоса: «Отдыхай, девонька! Намаялась. Отдыхай, набирайся сил!»

Уже с утра следующего дня началась плотная работа со специалистами. Я с удовольствием ходила на беседы, рассказывала, как жила и что делала, что узнала и чему научилась, с кем повстречалась в реальности и в тонком мире. Старалась не упустить деталей, не забыть ничего важного и передать как можно больше информации, торопилась, чтобы уложить полтора года в две недели. Меня слушали внимательно, переспрашивали только по делу – когда действительно требовались уточнения. К сожалению, то, что мне представлялось наиболее интересным и важным – содержание и техники спиритических, а также визионерских сеансов, мои собеседники слушали вполуха, как давеча Герман. Ну ничего, вот окажусь среди своих, в Лаборатории, – там уж обсудим всласть всё самое интересное.

С изрядной долей неподдельного сожаления мне сообщили, что будут испытывать меня и с помощью химических препаратов. Я спокойно подставила запястье для укола. Конечно, возник вопрос: «А что это у вас за шрам?» Рассказывала в красках и с удовольствием наблюдала, как у товарищей округлялись глаза. После этой короткой отсрочки всё же познакомилась с отечественной сывороткой и получила возможность сравнить её действие с немецким препаратом, опробованным два года назад. Наша оказалась куда жёстче: я почувствовала себя как пьяная. Захотелось неудержимо молоть языком. Еле справилась, но потом решила: лучше поддаться, потому что товарищи не отступят, а дополнительная доза мне ни к чему. Я продолжала следить за тем, что говорю, и, в принципе, могла бы в нужный момент умолчать о том, о чём сочла бы нужным. Но мне было решительно не о чем умалчивать.

Состояние блаженной расслабленности и радости после сыворотки только усилилось. Я даже не стала чиститься с помощью энергетических практик, полагая, что заслужила отдых.

Препарат мне кололи ещё раза четыре, морщась от стыда и неловкости, что им приходится проделывать это именно со мной. День перерыв и обычная беседа – день сыворотка. Похоже, что эта процедура была разработана специально для меня. Знали же, что я владею техниками внесознательного воздействия. А проверку проводили обычные люди, без нейроэнергетических навыков. Если бы хотела, я могла обвести их вокруг пальца. Чтобы этого не произошло, придумали подавить мои способности с помощью препарата. Стало быть, наши не выдали, что меня и это может не взять. Наши-то знают достаточно, чтобы быть во мне уверенными безо всяких проверок!

Радио на этаже не было, а почитать или поделать практики времени не оставалось. С раннего вечера и до утра я сладко спала – такая накопилась глубинная усталость.

Находясь в санатории, я узнала о печальной судьбе Аглаи Марковны: её душа приходила и рассказала о голодной смерти первой блокадной весной. Непростая душа, и тяжело она уходила. Расставшись с телом в начале сорок второго, аж до осени сорок третьего бродила по окрестностям, не могла оторваться от земли. Что смогла добраться до меня – уже стало достижением. Я помогла ей, чем умела, но дар, который она пыталась отдать мне, не взяла. Чужой дар – чужая карма. У меня свой есть, зачем рисковать…

Товарищи не обманули: ровно через две недели беседы прекратились. Может, ещё сутки – но точно не больше – я оставалась в одиночестве и неведении. Затем меня отвели в кабинет, похожий на тот, где проводились беседы. Тот же человек, что встречал меня на аэродроме, объявил, что я благополучно прошла проверки и могу приступать к работе. Он извинился за вынужденное недоверие и доставленные неудобства, с чувством пожал мне руку и сказал, что теперь я смогу вернуться к работе в том же подразделении, где служила и прежде. Поскольку у меня нет жилья, то, пока мне его выделят, я могу оставаться в той же палате санатория: мне всё равно положено время на медицинскую реабилитацию, предписан покой, сон и усиленное питание. А теперь я могу пройти на первый этаж. Там, в холле санаторного корпуса, меня уже заждались.

Думаю, ни до, ни после строгие стены военного санатория не слышали такого дружного, восторженного девичьего визга.

Но объятия и слёзы радости были недолгими: смысла не было тянуть с печальным известием, и девчонки практически сразу мне сказали. Что-то оборвалось внутри, но я, привычно сохраняя самоконтроль, задала нейтральный, совсем уже теперь не важный вопрос: