В последнее по счету посещенье
Застал я здесь застой и запустенье,
Заросшую тропу, руины стен...
И память против этих перемен
Со присными восстала, воскресила
Былое... И былое - болью было.
Во всех моих скитаньях - их не счесть,
Во всех моих страданьях - их не снесть,
Надежду я таил: под здешней сенью
Покоиться в последние мгновенья;
Надежду: жечь не ярче, но ровней
Стончавшую свечу сочтенных дней;
Надежду я таил средь мыслей праздных,
Что и ученость - дар не из напрасных,
Что соберет соседей в поздний час
Мой вещий, мой волнующий рассказ...
И, как затравленный зайчишка мчится
Назад, откуда вздумал в путь пуститься,
В блужданиях надежду я таил
Здесь умереть, среди родных могил.
Отрада старца - старческий покой!
Увы, мне не сужден удел такой.
А сколь блажен пловец в житейских водах,
На склоне дня ложащийся на отдых;
Не чая схватку вынести с судьбой,
Премудрый - и не вступит с нею в бой!
Он счастлив: он несчастных не тиранит,
Не разоряет, не разит, не ранит,
Не прогоняет от своих дверей
Постыдно-пышной пошлостью ливрей.
Степенно, по ступеням сонных лет,
Нисходит он во тьму - и видит свет,
Смирение - источник новых сил,
Чтоб старческую немощь он сносил
До самого конца без лишних мук...
Он видит рай, когда глядит вокруг.
{* "Гольдсмит сказал нам, что пишет сейчас "Естественную историю" и дабы посвятить ей целиком все свое время, снял комнату у одного фермера, на шестой миле по Эджуэрской дороге, куда за два раза переслал с оказией все свои книги. Он сказал, что семья фермера, по-видимому, считает его чудаком, вроде того, каким представлялся "Зритель" хозяйке и ее детям; он был "Джентльменом". Через несколько дней мы с мистером Миклом, переводчиком "Лузиад", поехали его навестить. Его не оказалось дома, но мы, любопытствуя посмотреть его жилище, вошли и увидели на стене, буквально повсюду странные выдержки из описаний всяких животных, сделанные карандашом". - Босуэлл.
** "Когда Гольдсмит умирал, доктор Тертон сказал ему: "У вас пульс слишком прерывистый для такой температуры; у вас душа спокойна?" Гольдсмит ответил, что нет". - Д-р Джонсон (по Восуэллу).
"Чэмберс, как вы знаете, отправился далеко, а бедняга Гольдсмит еще дальше. Он умер от лихорадки, думается мне, не вынеся страха перед нищетой. Он заработал кучу денег и расшвырял их на нелепые приобретения и всякий вздор. Но не станем вспоминать о его слабостях; это был великий человек". Письмо д-ра Джонсона Восуэллу от 5 июля 1774 г.
*** "Когда Берку сообщили [о смерти Гольдсмита], он заплакал. Рейнольдс, когда ему принесли эту весть, был в своей мастерской; он сразу отложил карандаш, чего не делал даже во времена самых больших несчастий в своей семье, ушел из мастерской и в тот день больше туда не возвращался...
Говорят, что лестницу в Брик-Корте совсем запрудили скорбящие люди, которые вовсе не принадлежали к его близким: бездомные женщины, не имевшие ни близких, ни друзей, кроме человека, которого они пришли оплакать; отверженные, выброшенные прочь великим пустынным, порочным городом, которым Гольдсмит всегда помогал деньгами и добрым словом. И близкие тоже оплакивали его. По просьбе мисс Хорнек и ее сестры (поскольку было известно, как он к ним относился!) гроб вскрыли и с его головы срезали прядь. Эта прядь хранилась у миссис Гвин почти семьдесят лет, до самой ее смерти". - Форстер, "Гольдсмит".}
В этих стихах, трогательная искренность и образная красота которых видна всякому, - те же достоинства мы находим еще на сотнях страниц, написанных этим человеком чудесной души, - в этих стихах он весь: его смиренное признание своих недостатков и слабостей; его милое, безобидное тщеславие, его желание, чтобы в родной деревушке восхищались им; его простое понятие о добре и о всеобщем счастье: ни одному нищему не будет отказано в пропитании, никому не придется слишком тяжело работать, когда он будет кротким вождем Утопии и монархом ирландского Ивето. Он повторял бы снова, нисколько не боясь, что их не оценят, те шутки *, которые не имели успеха в Лондоне; он рассказывал бы о своих великих друзьях по клубу - о милорде Клере, милорде епископе и милорде Ньюдженте - ну конечно же, он близко знал их всех и был неразлучен со многими замечательнейшими людьми лондонского общества, рассказал бы о Джонсоне, о Берне и о сэре Джошуа, который написал его портрет, и поведал бы чудесные, лукавые истории о Раниле и Пантеоне и о маскарадах у мадам Корнели, и со вздохом провозгласил бы тост за здоровье Жасминной Невесты - очаровательной Мэри Хорнек.
{* "Из-за своего всегдашнего стремления выделиться в обществе Гольдсмит иногда ставил себя в такое нелепое положение, что просто не верится, что столь талантливый человек на это способен. Когда его литературная слава достигла заслуженных высот и знакомство с ним всем льстило, он крайне ревниво относился к тому необычайному вниманию, какое повсюду оказывали Джонсону. Как-то вечером в кругу писателей он упрекнул меня за то, что я говорил с Джонсоном подобострастно, словно у того было передо мной неоспоримое превосходство. "Сэр, - сказал он, - вы хотите утвердить монархию там, где должна быть республика".
Еще более он был обижен в другой раз: он с живостью рассказывал что-то в обществе, теша себя мыслью, что все присутствующие им восхищаются, как вдруг один немец, который сидел рядом с ним и увидел, что Джонсон повернул голову, как бы намереваясь заговорить, прервал его: "Потоштите, потоштите, токтор Тшонсон хочет что-то скасать". От этого, безусловно, можно было вспыхнуть, особенно такому раздражительному человеку, как Гольдсмит, который часто вспоминал об этом случае с бурным негодованием.
Заметим также, что иногда Гольдсмит позволял обращаться с собой непринужденно и фамильярно, а иногда бывал высокомерен и спесив. В такую минуту и произошел один случай. Джонсон имел обыкновение сокращать фамилии своих друзей: например, Боклерка он называл Во, Босуэлла - Боззи... Помню, однажды Том Дэвис передал нам слова доктора Джонсона: "Мы все ломаем себе голову, как назвать пьесу _Гольди_", - и Гольдсмит, недовольный такой вольностью с его фамилией, сказал: "Сколько раз просил его не называть меня _Гольди_".
