Думать о том, что произойдёт тогда, обоим совсем не хотелось.

– Пойдём, – вновь сказал старший, поворачиваясь лицом к неведомой глубине нехоженого леса.

Через пару шагов, угадав мысли бредущего за ним младшего брата, он добавил:

– Возвращаться и искать потерянную тропу нет времени, мы погибнем.

И, не дожидаясь ответа, ускорил шаги.

Шли молча. Миновали один речной поворот, затем другой. И по-прежнему справа чернели застоявшиеся болотные воды, а слева – все так же неторопливо, бесшумно текла река. Впереди меж заскорузлых обомшелых стволов громоздились казавшиеся непроходимыми завалы бурелома, сквозь которые им всё же удалось пролезть. Натруженные ноги болели, заставляя обоих путников постоянно думать об отдыхе. Но оба знали – останавливаться нельзя! И они дружно продолжали двигаться вперёд. Чем дальше шли, тем мрачнее и тревожнее становились их взопревшие от пота лица.

Сколько ещё они шли, сколько речных петель осталось позади, они не смогли бы ответить, если бы кто и спросил. Ни один, ни второй того не считали, всецело отдаваясь одному лишь желанию – достичь во что бы то ни стало безопасной стоянки.

Внезапно они поняли, что гнилостный запах болота, который с полудня неотступно сопровождал их, куда-то улетучился. Оба удивлённо посмотрели в сторону и, к своей радости, обнаружили, что обоняние их не обмануло. Болото исчезло, осталось где-то позади, за тесной чередой еловых стволов. Не сговариваясь, они свернули вправо и вскоре ступили на узкую, но хорошо утоптанную оленьими и лосиными копытами тропу. Тяжело переведя дыхание, они переглянулись, и их лица осветились торжеством.

Небо начинало тускнеть. Светлое пятно в гусином пухе серых облаков, которое до того висело над лесом за левым плечом, опустилось за деревья, предвещая завершение дня. Охотники, решив, что они либо доберутся все-таки до стоянки, либо выберут удобное место, если она осталась где-то позади, собрали остатки сил и перешли на бег, стараясь обогнать наступление ночи.

Тропа то и дело ветвилась, распадаясь на отдельные рукава, но люди, раз уже обманутые хитрым лесным стариком, упрямо держались избранного направления, не сворачивая ни в одну, ни в другую сторону. Напрасно одноглазый Л’ёкко[2] выглядывал из тёмной глухомани – охотники, не поддаваясь на его уловки, быстро продвигались вперёд. Нет, не видать старику удачи, не пировать над костями двух загубленных странников! Осталось пересилить юхти[3], которые под покровом темноты непременно выползут из нор и щелей в надежде поживиться человеческой плотью.

Уже в обволакивающем землю сиреневом сумраке охотники заметили впереди, меж мельтешащих ветвей, белёсую затесь на одном из стволов и наперегонки бросились к ней, боясь обнаружить ошибку. Они еле сдерживали готовую прорваться наружу радость.

На неширокой прогалине, окружённой огромными елями, находился крохотный шалаш, обложенный потускневшим лапником, местами съехавшим и обнажившим неошкуренные жерди остова. Напротив входа в шалаш, на шершавом стволе, виднелся грубо сработанный лик с нависающими надглазьями, прямым носом и продолговатым отверстием рта, перепачканного давно высохшей, потерявшей яркость жертвенной кровью. У оголённых корней дерева были сложены аккуратной кучкой объеденные до белизны муравьями и мышами оленьи кости – остатки подношений для хёнки[4]. Всё было как обычно, как и на других стоянках, которые оставлял после себя шедший впереди старший брат.

Охотники окинули стоянку лишь беглым взглядом и тут же, побросав оружие и поклажу, кинулись собирать дрова. Огонь был ещё одним непременным условием ночлега наряду с охраняющим их спокойствие хёнки и крышей над головой. Огонь был нужен им, чтобы отпугивать юхти. Братья лихорадочно сновали вокруг лагеря, подбирали валежины, выламывали сухостоины и швыряли всё это к шалашу, не забывая поглядывать по сторонам и прислушиваться. Впрочем, пока дневной свет окончательно не померк, вряд ли можно было ожидать появления ночных демонов.

Когда запас дров, включая два бревна, которые они подволокли последними, показался им достаточным, чтобы всю ночь отпугивать лесную нечисть, мужчины развели огонь и, вооружившись, сходили к реке за водой, после чего принялись обустраивать своё временное пристанище. Наломав побольше лапника, они подновили кровлю, а остатками закидали пол ветхого жилища. Лишь когда со всеми приготовлениями к ночёвке было покончено, мужчины принялись за еду. Покопавшись в сумке, худощавый достал из неё остатки вяленого мяса, смешанного с жиром, и пригоршню морошки, собранной на ходу, когда они шли вдоль болота. Запивали все это мутной речной водой из бурдюка. Голодные и усталые, они быстро прикончили скудные запасы и блаженно развалились возле небольшого, весело потрескивающего огня.

Когда в разошедшиеся тучи на землю уже поглядывал месяц, старший из охотников очнулся от сморившего его сна, поднялся и торопливо подкинул в затухающий костёр охапку дров. Второй, закинув руки за голову, громко похрапывал по ту сторону огня. Долговязый напряжённо осмотрел притихший, тонущий во мраке лес, постоял, прислушиваясь, и растолкал брата. Спросонья тот непонимающе завертел головой, потянулся к оружию, но заметив, что старший не проявляет признаков беспокойства, виновато улыбнулся и, зевнув, поднялся с земли. Покосившись на хёнки, он, без слов поняв брата, направился к шалашу. Старший поднял глаза к небу, почесал затылок, прикидывая что-то в уме, а затем решительно подкатил оба бревна и уложил их в огонь. Дождавшись, когда повеселевшее пламя побежит по необлупившейся коре, он удовлетворённо хмыкнул и тоже полез в шалаш. Оттуда уже доносился храп молодого охотника.

В эту ночь их никто не тревожил. Должно быть, убоявшись хёнки-заступника и яркого пламени, юхти решили выждать более благоприятный момент для расправы над чужаками, так бесцеремонно вторгшимися в их владения.

Натянутые лямки походного мешка, который болтался за спиной, даже сквозь одежду больно давили на плечи, ныла поясница, саднило ушибленное о скрытую в высокой траве коряжину колено. Уткнувшись взглядом в худую спину ровно шагавшего впереди исавори[5], Пойкко кусал губы, мечтая скорее избавиться от давящей ноши. Круглая шапочка исавори из темной замши, украшенная цепочками бисеринок, при ходьбе ритмично подпрыгивала вверх-вниз, ещё больше раздражая подростка. Несмотря на свои нешуточные лета, старик был ещё полон сил. Особенно чувствовалось это на переходах – к вечеру, на привалах, Пойкко еле шевелился, а Каукиварри продолжал бодро собирать валежник для костра и сооружать кувас[6]. И вот теперь опять! Но на исавори он не злился, совсем нет, а досадовал на себя, на свою немощность. Потому и не смел просить Каукиварри об отдыхе. Настоящему охотнику, которым он, Пойкко, в скорости станет, пройдя обряд посвящения, не пристало показывать слабость. Вот и сейчас, стиснув зубы и вцепившись покрепче в лямки, он шёл и шёл по вьющейся лесной тропке, стараясь не отставать. Исавори сказал, что до реки осталось немного. А там, как дойдут, будет отдых. Значит, надо поднапрячься и терпеть.

Вскоре деревья отошли посторонь, и старик с мальчиком вышли на залитую солнцем прогалину, покрытую высокими травами, которые шелестели при дуновении влажного ветерка. Это была заросшая речная старица. Комариный писк превратился в неумолчный гул, насекомые лезли в лицо, забивались в глаза и нос, десятками приставали к смазанной медвежьим жиром коже. Некоторые, невзирая на обильную смазку, умудрялись вонзить острое жало в оголённое место и тут же начинали сосать кровь. Пойкко изо всех сил отмахивался от назойливых кровопийц и размазывал их по щекам в неравной и безнадёжной битве с неисчислимым воинством.

Они быстро миновали открытое место, вломились в густой черемошник, по кочкам перепрыгнули через сочащуюся водой западину и вновь оказались под сенью деревьев. За елями виднелся новый просвет, светлой полосой расходящийся в обе стороны. За прогалиной вздымались в небо островерхие вершины ельника.