Это, конечно, было наглым враньем. Даже если бы Раэна неделю таскали с мешком на голове по незнакомым горным тропам, а потом бросили где-нибудь в скалах, возможно, какое-то время он и поплутал бы. Возможно, однако совсем не обязательно! Скорее, нашел бы обратную дорогу с уверенностью пчелы, летящей на запах меда. А уж заблудиться в известняковых холмах, всего в часе конного пути от долины?! Будь он способен на такое, не носил бы прозвище Раэн, что значит «Бродяга». Но вранье было хоть и наглое, однако не впрямую, а это он мог себе позволить.

– Ну, ладно, – с притворным унынием согласился Камаль. – Но только тебе придется позаботиться, чтобы я не скучал!

Он состроил глазки, с такой неподражаемой лукавой наивностью хлопая ресницами, что Раэн невольно восхитился. Положим, у него самого ресницы ничуть не хуже, в детстве и юности соученики немало потешались над этим. Однако трепетать ими с подобным искусством он не умел. Непременно следует перенять: иногда нет ничего полезнее, чем прикинуться таким вот легкомысленным мотыльком-однодневкой, безопасным и вызывающим лишь снисходительную улыбку.

Он помог встать Камалю, который при этом ухитрился прижаться к нему всем телом, и проводил юношу до калитки. Вдалеке раздавались голоса, на все корки честящие проклятого богами Малика и мерзкое отродье Фариса, чтоб земля расступилась и поглотила их обоих. Похоже, кто-то из семьи Кицхан не просто обнаружил пропажу арбы, но и выяснил, какая участь ее постигла.

Вечернее солнце заливало долину теплым светом, и, если не считать этих воплей, все дышало таким умиротворением, что Раэн замер на пороге дома, не в силах сделать шаг внутрь. «Слишком тихо, – билось у него в висках. – Слишком хорошо. Слишком спокойно. Что-то идет… что-то идет… что-то…»

* * *

Простыни казались раскаленными, и Надир перевернул подушку, чтобы поймать хотя бы несколько мгновений прохлады. Прижался к тонкому полотну пылающей щекой, закрыл глаза… Снова бессонная ночь, снова метаться по постели в горячке, которую не утолить ни водой, ни вином. Оставалась еще саншара, но эту дрянь он твердо решил выбросить, как только сможет это сделать потихоньку от слуг. В доме местного управителя к светлейшему наибу и его племяннику все почтительны и внимательны – даже слишком.

Подушка мгновенно нагрелась, и Надир снова перевернул ее, хотя вторая сторона не успела остыть. Ну зачем было так топить?! А слуги все твердят одно: скоро придут холода. Какие холода в месяц Желтых трав? Еще вчера в саду пели цикады… В Харузе и вовсе розы еще не отцвели! А эти полоумные смотрят сострадательно, кланяются и клянутся, что каждый год примерно в эти дни Степь гонит первые снеговые тучи. И подкладывают, подкладывают дрова в очаг, так что воздух наполняется сухим жаром, от которого тело слабеет. И очаги в каждой комнате! Неужели зимы здесь и вправду настолько суровые? И даже со снегом?!

Он сам видел снег в детстве лишь пару раз, когда отец совершал паломничество в северный храм Белой богини. Матушка тогда тяжело болела, и кто-то из лекарей, бессильных облегчить ее страдания, поклялся своей доброй славой, что у жриц Госпожи снегов есть лекарство от этого недуга. Наргис, конечно, оставили дома, она же девочка, а вот Надира отец взял с собой, и весь долгий путь он провел, читая книги, беседуя с отцом, жадно разглядывая каждый новый город на пути, пока они не слились воедино, похожие друг на друга и все-таки неуловимо разные, как жемчужины в ожерелье.

Снег… Да хоть бы он выпал поскорее! Все-таки лучше, чем жара.

Рывком повернувшись, он уставился в потолок, на котором смешались блики от огня в очаге и темные тени. Единственная свеча давно погасла, больше света в комнате не было, и Надир откинул тонкое шелковое покрывало, разметавшись на постели, раскинув руки и ноги. Все равно никто не видит!

Все так же глядя вверх, он провел ладонями по телу, привычно убеждаясь в совершенстве его очертаний и упругой гладкости кожи. Никто, обладающий зрением и разумом, не скажет, что последний в роду ир-Даудов нехорош собой! И глаза под пушистыми ресницами яркие, и волосы вьются тугими смоляными кольцами, и губы свежи… И даже нет нужды смотреть в лукавые зеркала, что всегда скрывают какой-то недочет. Лучшее зеркало – глаза мужчин и женщин, которые восхищаются его красотой. Сказано же поэтом, что для сердца нет привязи надежней, чем та, что соткана из влюбленных взглядов.

Но почему же всего этого мало?! Почему тот, кого Надир больше всего хотел бы видеть рядом, снова уехал, оставив лишь смутное и небрежное обещание вернуться? Вернуться для чего?! Чтобы опять вести тайные разговоры с дядей и Хазретом, в которые Надира посвятить отказался? Чтобы молчал на вопросы, улыбаясь то загадочно, то виновато? Чтобы иногда смотрел так странно, словно видит не Надира, а кого-то другого? Знать бы – кого?!

И чем этот неизвестный и далекий лучше? Неужели смеется звонче или целуется слаще? Может быть, он целомудренно недоступен или, напротив, так страстен, что Надиру до него далеко? Чем он привязал Раэна, какими тайными умениями?

И почему, о великие боги, никак не удается выкинуть из головы этого проклятого джинна, укравшего сердце Надира?! Мыслимое ли дело ему, светлейшему наследнику высокородной семьи, грезить о любви странного чужестранца, то ли шпиона, то ли мага и лекаря, то ли все вместе? Ждать его, не спать ночами, метаться в постели, томясь телесным и душевным голодом…

– Нет, – прошептал Надир. – Да нет же!

Вскочил с постели, кинулся к окну и приоткрыл плотный деревянный ставень, не думая, кто во дворе может увидеть нагой силуэт, освещенный пламенем очага. В лицо ударил воздух, показавшийся ледяным, и Надир глотнул его торопливо, как умирающий в пустыне – воду. Отдышался, наслаждаясь холодом, пока не замерз, и лишь тогда шагнул назад, в тепло комнаты.

– Нет! – повторил негромко, но уверенно. – Любовь? Какая глупость! Да, я желаю его в своей постели. Хочу утолить жажду обладания… но не больше! Он ведь обманывает меня молчанием так же верно, как дядюшка – глупой детской ложью и недомолвками. Так разве я могу ему доверять? Я же спрашивал!

О да, когда они вернулись после той грозы в безопасный тихий дом, Надир готов был сердце вынуть и бросить под ноги возлюбленному, чтобы тому мягче было ступать. И хотел всего лишь правды! Но Раэн, улыбнувшись, покачал головой и шепнул, что не для всех ответов на вопросы пришло время. И сказать он может лишь одно, что не желает зла ни Надиру, ни его семье, а остальное в воле богов. Богов! Да кому они нужны, эти боги, равнодушные к делам смертных?!

С размаху сев на кровать, Надир спрятал лицо в ладони, чувствуя, как оно горит, и даже холодный воздух ничуть не остудил кипящую в теле кровь. Боги, судьба, тайны… Будь оно все проклято! Он простил бы что угодно! Даже окажись Раэн шпионом верховного предстоятеля, как прямо сказал Хазрет, это было бы не страшно! Надир сам сын визиря, он понимает, что шпионы, стражники и палачи необходимы для жизни государства, как целители для поддержания здоровья тела.

Признайся Раэн, что его прислали сюда втереться в доверие и следить за Надиром – ну что ж, и такое бывает. Но что это за шпион, то и дело исчезающий куда-то? А дядя знает что-то важное, но не говорит, упрямый старый осел! И все чаще кажется, что вокруг сжимается темная сеть, которая вот-вот спутает по рукам и ногам…

– Я должен узнать правду, – проговорил он, страдая от бессильной горькой обиды. – Я должен узнать о нем все. И либо вырвать с корнями эту колючку, что заплела мне душу, либо… Я сын визиря, в конце концов! Никто не будет использовать меня, словно неразумное орудие! Что бы сделал отец на моем месте?

Он старательно отогнал подлую предательскую мысль, что Солнечный визирь ир-Дауд никогда не оказался бы в такой паутине лжи и предательства, слишком велика была его мудрость и осторожность. С силой провел ладонями по щекам, стыдясь своей слабости и глупости. Нашел, по кому сходить с ума!