Он запомнил свой переход не так, поэтому факт исчезновения казался ему удивительным.

А вот Анну он просто поражал. Она стояла, открыв рот.

– Ого! – воскликнула она.

Хотела сказать что-то ещё, но тут Орсин снова вывалился на снег так быстро, что никто не заметил, как он это сделал. Выглядел баш неважно: побледневший, осунувшийся и вялый.

– Нет, нет! – сказал он с оттенком страха. – Я больше не хочу это видеть, я ухожу. Сами идите, я всё показал.

– Спасибо тебе, Орсин. Можешь забрать два колокольчики.

– Пока-пока! – сказала Анна, не отрываясь от изучения берёз.

Развернувшись, Орсин побрёл сквозь снег обратно к дороге. Двигался он медленнее, чем раньше, и было видно, что ему надо отдохнуть, но всё равно баш упорно шёл к своей смешной награде.

– Что с ним? – спросила Анна.

– Гран говорил, что всегда такие вот переходы истощают человека. Ну или баша. Что-то вроде равновесия.

– То есть нам там будет тоже плохо?

– Ага.

– Хм. Слушай, Анж, а ты уверен, что оно нам надо? Так, ладно, не смотри на меня так, я понимаю, что мы в любом случае пойдём. Просто я не хочу… – она отвела взгляд. – … чтобы ты разочаровался.

Анжей тоже не хотел. Каждый раз, когда здравый смысл шептал ему слово “сгорел” – страх поднимался в животе.

Но он не мог бросить своего друга в неизвестности, даже если тот когда-то бросил его.

Приказав собакам сидеть и ждать, он протянул сестре руку.

– Анна, мне надо пойти.

– Ну тогда пошли.

Она схватила брата за ладонь, зажмурилась и первой шагнула в проём, а Анжей не закрывал глаз, и белый свет ослепил его.

Глава пятая. Цели и средства.

Михалина

Над вересковой пустошью царила ночь: один спутник сиял ярче любой звезды, а двое других скромно показывались полубоком. Летали мотыльки, сверкали созвездия, ночные насекомые жужжали и танцевали. Прокричала птица, ей ответила другая. Далеко-далеко закричала рысь, долго и протяжно, словно искала кого-то и звала, надеясь до последнего.

Лина сидела у окна, вышивала платок и смотрела в темноту, ожидая прибытия дяди и Алеха. Конечно, они поехали не одни, с ними были ещё люди, но они мало её интересовали, слишком уж она привыкла к тому, что люди приходят и уходят, рождаются и умирают, клянутся в верности и предают, и только дядя оставался рядом всегда. И, как она горячо надеялась, Алех тоже останется насовсем.

При мысли о нём бледные щёки Лины покрылись румянцем. Она ничего не могла поделать с собой, как ни старалась, лишь вновь и вновь возвращалась в своих мыслях к его тёмным глазам, слегка волнистым волосам, ямочкам на щеках, маленькой родинке в уголке глаза… Встряхнув головой, чтобы хоть как-то отогнать нудобные мысли, Михалина принялась яростно вышивать, но то ли душная ночь, то ли суета мыслей  упорно мешали, и работа не шла. Она отложила платок, накинула шаль и пошла по лестнице вниз, к выходу. Ступеньки безжалостно скрипели, выдавая её замысел, и на звук выглянул Никита. Он даже специально пригнулся – огромный рост не позволял ему спокойно помещаться в проходе.

Больше всего Никита напоминал Лине медведя. Эдакого шатуна, неоднократно бывавшего в драках.

Она остановилась на предпоследней ступеньке, глянула на него из-под полуопущенных век, ожидая вопроса.

И он спросил:

– Куда вы, госпожа?

– На прогулку, – холодно ответила она, надеясь, что это будет концом диалога.

– Не положено, – покачал головой Никита. – Поздно уже.

– Разве не я решаю, когда мне гулять?

Домашний медведь почесал в затылке.

– Дык если бы вы тут приказывали, порядки бы другие были, зуб даю! А так нет, Княжич Агатош сказал – не пускать.

– А я княжна и говорю – пустить!

Перед Никитой явно встала самая сложная дилемма в жизни: факты и статусы путались в его голове, варианты развития событий (от кого достанется больший нагоняй) пугали. Он стоял, что-то бормоча себе под нос. После нескольких секунд раздумий (Лина была уверена, что это максимальное время для его мыслительного процесса) сказал:

– А вдруг совы?

– Они далеко, я слышала.

– Хохо. Коли слышали, так они в два счёта долетят. Давайте так, княжна, – Никита поднял с пола кувалду. – Вы там перед домиком погуляйте, а я рядом постою, мало ли чего.

Михалина кивнула. Ей не вполне нравился такой вариант, но, как говорил дядя: “хороший правитель обязан знать, как обернуть компромисс в свою пользу”.

Она вышла на улицу и обернулась на то, что Никита назвал  домиком. По сути это был огромный полутерем, полуамбар, а точнее, амбар, переделанный под терем, который вмещал всех двухсот человек, что были под их началом.

Двести человек, которые верили в их идею.

Терем-амбар тихо стоял на кромке леса. Люди в нём шумели, смеялись, праздновали и просто жили день ото дня, год за годом, и всё готовились к великому восстанию. Правда, до “великого” им не хватало около тысячи человек, но, как говорил дядя: “это хорошее начало”. И Лина бы ему верила, если бы начало не длилось десять зим.

Хотя нет, она клеветала: всего пять зим назад в дружину начали подтягиваться люди, а до этого был сплошной бег.

Бег – это её первое воспоминание.

Помнила, как сидела на руках у дяди, а он – смелый, отважный, её рыцарь, её герой – брёл сквозь болота и шептал: “не смотри на огни, Михалина, закрой глазки”, и она закрывала один, а вторым смотрела на эти маленькие светящиеся шарики и посмеивалась – до того забавными они казались.

Помнила, как долго жили у какой-то старушки. Бабушка поила Лину козьим молоком и приговаривала: “ну сразу видно, княжеская кровь, глаза-то как изумруды, а стать – ну чистая лань”. Лина была пухлым неуклюжим младенцем, но старушке явно нравилось ей льстить.

Помнила, как дядя обрезал её смоляные волосы и сказал: “мы сейчас пойдём в город. Играй там, будто ты мальчик, хорошо?”. Михалина с радостью игру поддержала, притворилась мальчишкой по имени Лин, да так долго не могла выйти из образа, что дядя разозлился и сказал, что больше никогда они играть не будут.

Её это расстроило, но ненадолго.

Первые покушения она, как ни странно, помнила плохо. Точнее, само покушение попросту стёрлось из памяти, а вот тело, сжимающее кинжал и лежащее в предрассветной дымке, она запомнила очень хорошо, как и дядю, стоявшего над ним с окровавленным мечом.

“Михалина, плохие люди желают тебе зла, – сказал он и дал ей, ребёнку, окровавленный кинжал. – Запомни это, и эту кровь запомни, она первая пролита на твоих глазах, но не первая из-за тебя”.

Михалина приняла это как должное. Держала холодный красный кинжал в слабых руках и понимала всё, что было доступно гибкому разуму ребёнка. После начали приходить первые люди, Лина помнила их очень смутно, лишь клятвы и проклятия на головы “поганых узурпаторов”. Какие-то люди приходили, какие-то уходили, но одно оставалось неизменным: бег. Они всё время бежали, побирались, пользуясь княжеским именем и продавая украшения. Один раз дяде пришлось работать стражником при градоуправляющем какого-то приморского городка. но что-то не сложилось и пришлось снова бежать.

До полный декады Михалины они жили то там, то тут: в подвалах, на чердаках, у знакомых, у друзей, у каких-то повстанцев и каких-то бродяг, в лесу, на побережье, в городах, деревнях, и всё бежали, бежали, бежали…

А потом их набралось достаточно, чтобы дядя стал атаманом разбойничьей шайки. У его людей совершенно не было ни средств, ни земель, ни желания делать что-то, кроме как нападать на путников и отбирать их ценности.

Но дядя пресёк это. Он был умён, хитёр и справедлив, он научился вычислять тех градоуправляющих, что забирали себе деньги рабочих, научился грабить заводы, крупных дельцов, зажиточных купцов, в общем, всех тех, у кого было достаточно денег, чтобы делиться.

“Мне надоело бегать!” – сказала ему как-то Михалина. И тогда, вернувшись, дядя принёс ей подвеску. Красивую, из полупрозрачного зелёного камня, под цвет глаз, в ажурной кайме. Он вручил украшение племяннице, надел ей на шею и сказал: “Тогда мы больше не будем убегать. Ты – княжна, и ты будешь гордо стоять, подняв голову”.