– Et la sante de madame? Как здоровье мадам? – осведомился между тем Мангушев.

– Merci. Maman se porte tres bien.

– Oh! votre mere est une noble et sainte femme! Благодарю. Мама чувствует себя превосходно. – Ваша мать благородная и святая женщина!

Молодые люди вошли в кабинет и уселись на какой-то чрезвычайно мягкой и удобной мебели.

– Et maintenant, causons. Charles! vite un dejeuner et une bouteille de notre meilleur! А теперь поболтаем. Шарль! скорее завтрак и бутылку лучшего вина! – обратился Мангушев к расторопному малому, почтительно ожидавшему приказаний, – мсье Персианов! вы какое вино предпочитаете?

Nicolas вспыхнул, потому что до сих пор он сам еще не давал себе отчета относительно вина. Он неизменно душил шампанское, полагая, что дорогая его цена вполне достаточна, чтоб оправдать это предпочтение.

– Mais… le Champagne! Но… шампанское! – смущенно пролепетал он, все больше и больше краснея.

– Pardon! Мы будем пить шампанское en son temps et lieu в свое время и на своем месте. – надеюсь, что вы у меня обедаете? – а теперь… Charles! vous nous apporterez de ce petit Bordeaux… «Retour des Indes»… C'est tout ce qu'il nous faut pour le moment… n'est-ce pas, mon cher monsieur de Persianoff? Шарль! принесите нам бордо… «Возвращение из Индии»… Ничего другого нам сейчас не надо… не правда ли, дорогой господин Персианов?

Nicolas промычал в знак согласия.

– У меня в услужении все французы, – продолжал Мангушев, когда Шарль удалился, – и вам рекомендую то же сделать. Il n'y a rien comme un francais, pour servir Лучше француза слуги не найдешь… Наши русские более к полевым работам склонность чувствуют. Ils sont sales Они грязные… Но зато, в поле за сохой… c'est un charme! это восторг!

Затем, уже начинается собственно causerie болтовня..

– Ну-с, что нового в Петербурге?

– Mais… nous folichonnons, nous aimons, nous buvons sec! Да что ж, шалим, любим, выпиваем!

– Oh! cette bonne, brave jeunesse! Милая, славная молодежь! Мы, сельские дворяне, любуемся вами из нашего далека и шлем вам отсюда наши скромные пожелания. Вам трудно в настоящую минуту, messieurs, и мы понимаем это очень хорошо; но поверьте, что и наша задача тоже нелегка!

Мангушев останавливается, как будто собирается с мыслями.

– У нас нет поддержки! – наконец говорит он и опять умолкает.

Nicolas делает вид, что умеет, так сказать, читать между строк.

– On est trop bon la-bas! Там слишком мягкосердечны! – продолжает Мангушев, – нет спора, намерения прекрасны, но нет этой пылкости, этого натиска, чтобы разом покончить с гидрою! А мы… что же мы можем сделать с нашими маленькими, разрозненными усилиями? Мы можем только помогать по мере наших слабых сил… и сожалеть!

– N'est-ce pas? mais n'est-ce pas? – радуется Nicolas, – je le dis mille fois par jour, qu'on est trop bon pour cette canaille-la Не правда ли? не правда ли? я говорю тысячу раз на день, что правительство слишком мягко по отношению к этим негодяям!.

– Et vous avez raison И вы правы… Я день и ночь борюсь с этим злом… je ne fais que cela… я только это и делаю… И что ж! Я должен сознаться, что до сих пор все мои усилия были совершенно напрасны. Они проникают всюду! и в наши школы, и в наши молодые земские учреждения.

– Я уверен, что еще на днях видел здесь одного нигилиста, – восклицает Nicolas, – и если б не maman…

– Ah! nos dames! ce sont des anges de bonte et de douceur! Ах! наши дамы! это ангелы доброты и милосердия! Но надо сознаться, что они нам много портят в нашей святой миссии!

– Но я был неумолим, – лжет Nicolas, – я прямо сказал maman, что не желаю, чтоб в нашем селе процветали Каракозовы! И его уж нет!

– И хорошо сделали. Votre mere est une sainte Ваша мать святая., но потому-то именно она и не может судить этих людей, как они того заслуживают! Но даст бог, классическое образование превозможет, и тогда… Надеюсь, monsieur de Persianefi, что вы за классическое образование?

Nicolas надувается, как бы нечто соображая.

– Классицизм – этим все сказано, – продолжает между тем Мангушев, – это utile dulce, l'utile et le doux полезное с приятным. нашего доброго старого Горация. Скажу вам откровенно, monsieur de Persianoff, я никогда-никогда не скучаю. Как только я замечаю, что мне грустно, я сейчас же беру моего старика Гомера, и забываю все… С этой точки зрения иногда у меня даже нет сил ненавидеть этих нигилистов: я просто сожалею об них. У них нет этого наслаждения, которым пользуемся, например, мы с вами; ils ne comprennent pas la poesie du coeur! они не понимают поэзии сердца!

Nicolas глядит на Мангушева во все глаза и все больше и больше проникается благоговением к нему. А вместе с благоговением он проникается и потребностью лгать, лгать во что бы ни стало, лгать, не оставляя за собой ни прикрытия, ни возможности для отступления.

– Я сам… я очень люблю Гомера, но, признаюсь, впрочем, предпочитаю ему Виргилия. «Les Bucoliques» – tout est la! «Буколики» – в них все! Этим все сказано! – картавит он, самодовольно поворачиваясь в кресле и покручивая зачаток уса.

– Vraiment? В самом деле? вы любитель? Очень рад! очень рад! потому что в таком случае мы наверное сойдемся!

– Я еще в младшем курсе прочитал всего Корнелия Непота… Fichtre, quel style! Черт возьми, какой стиль!

– Oh, quant au style – c'est Eutrope qu'il faut lire! Ну, что касается стиля – Евтропий – вот кого следует читать! Эта деликатность, эта тонкость, эта законченность… и наконец, эта возвышенность… Надо прочесть самому, чтоб убедиться, что это такое!

Беседуя таким образом, новые друзья доврались наконец до того, что вытаращили глаза и стали в тупик. «Et Esope donc!» А Езоп? – начал было Nicolas, но остановился, потому что решительно позабыл, кто такой был Езоп и к какой он принадлежал нации.

– Ну-с, теперь мы позавтракаем! А после завтрака я вам покажу мой haras конный завод… Заранее предупреждаю, что ежели вы любитель, то увидите нечто весьма замечательное.

За завтраком Мангушев пытался было продолжать «серьезный» разговор, и стал развивать свои идеи насчет «прав» вообще и в особенности насчет тех из них, которые он называл «священными»; но когда дошла очередь до знаменитого «Retour des Indes», серьезность изменила характер и сосредоточилась исключительно на достоинстве вина. Мангушев вел себя в этом случае как совершеннейший знаток, с отличием прошедший весь курс наук у Дюссо, Бореля и Донона. Он следил глазами за движениями Шарля, разливавшего вино в стаканы, вертел свой стакан в обеих руках, как бы слегка согревая его, пил благородный напиток небольшими глотками и т. п. Nicolas, с своей стороны, старался ни в чем не отставать от своего друга: нюхал, смаковал губами, поднимал стакан к свету и проч.

– Mais savez-vous que c'est parfait! on sent le gout du raisin a un tel point, que c'est inconcevable! Но знаете ли, это совершенство! аромат винограда силен до такой степени, что просто непостижимо! – наконец произнес он восторженно.

– N'est-ce pas? Не правда ли? – не менее восторженно отозвался Мангушев, – ah! attendez! a diner je vais vous regaler d'un certain vin, dont vous me direz des nouvelles! ах! подождите! за обедом я вас угощу одним вином, и посмотрим, что вы о нем скажете! Затем разговор полился уж рекой.

– Я только раз в жизни пил подобное вино, – повествовал Мангушев, c'etait a Bordeaux, chez un nomme comte de Rubempre – un comte de l'Empire, s'il vous plait это было в Бордо, у некоего графа де Рюбампре графа эпохи Империи, изволите ли видеть. – га! это было винцо! И хоть я не очень-то долюбливаю этих comtes de l'Empire графов эпохи Империи., но это вино! Ah! ce vin! Ах! какое вино!

Мангушев развел руками, как бы давая понять, что дальше объяснять бесполезно. Nicolas сидел против него и завидовал.

– Я должен вам сказать, что судьба вообще баловала меня на этот счет. В другой раз, это было в Италии… в Сорренто, в Споленто – je ne sais plus lequel!.. не помню, где именно!.. Приходим мы в какую-то остерию. Ну, просто, в грязную остерию, вроде нашей харчевни… vous pouvez vous imaginer ce que c'est! вы можете себе представить, что это такое! Жарко, устали, хочется пить. Разумеется, сейчас: una fiasco dal vino! – «Si, signor» бутылку вина! – Хорошо, синьор. и т. д. И что ж бы вы думали! Мне, именно мне, подают бутылку d'un certain lacrima Christi… ah! mais c'etait quelque chose! знаменитые «слезы Христа»… ах! это было действительно нечто необыкновенное! Представьте себе, что это была одна бутылка, хранившаяся у хозяина в погребе несколько десятков лет! Et puis, c'etait fini А потом конец!. Ни прежде, ни после я подобного вина не пивал!