– Ты не можешь этого знать, – глядя в землю, сказал Эшу. Улыбка Нана стала почти сожалеющей.

– Идём, малыш, – сказала она. И закрыла глаза.

Через мгновение они снова были на набережной. Луна побледнела, небо стало перламутровым, и над крышами города уже расходилось сияние. Море лежало ровное, гладкое, как зеркало. Над ним кричали чайки. Со стороны порта послышался пронзительный гудок буксира. Нана присела на влажный от росы парапет. Эшу, стоя рядом, напряжённо смотрел в её лицо.

– Ты глядишь не туда, – не открывая глаз, сказала Нана. – Сейчас проснётся Эва.

Эшу повернулся. Лодка у кромки волн была вся залита золотисто-розовым светом. Растрёпанная, вся в свалявшихся кудряшках голова девушки поднялась из неё. Потягиваясь, Эва села на дне лодки, сонно огляделась. Вполголоса позвала:

– Эшу… Эшу!

Никто не отозвался. Эва подождала немного. Затем улыбнулась, пожала плечами. Потянулась за своим рюкзаком, достала из него слегка помятый блокнот и огрызок карандаша. Пристроив блокнот на колене, принялась набрасывать облака над морем и голубой парус рыбачьей лодки, идущей с Итапарики. Она работала сосредоточенно, увлекаясь с каждой минутой всё больше, терпеливо отбрасывая за спину спутанные волосы. Эшу не сводил с неё глаз. Его коричневое, некрасивое, большеротое лицо не выражало ничего.

Закончив рисунок, Эва некоторое время рассматривала то, что получилось. Затем убрала блокнот с карандашом в рюкзак, закинула его на плечо, сунула ноги в шлёпанцы и не спеша пошла к выходу с пляжа. Вскоре её кудряшки и белое платье мелькали уже на Авенида Океаника. Она не оглянулась.

– Вот и всё, малыш, – негромко сказала Нана. – Через два часа Эвинья будет в аэропорту. О тебе она даже не вспомнит. Оставь в покое мою дочь – и я обещаю взамен не трогать Йеманжу[8]. И всю вашу семейку.

– Ты не тронешь больше мать? – глядя в светлеющее небо, спросил Эшу. – И братьев? Твоё слово, Нана Буруку?

– Да, моё слово, – медленно сказала Нана. – Мало чести мне играть с вашей бандой выродков. Это иногда забавно, не скрою, – но выгоды ни-ка-кой! Я больше не встану на пути Йеманжи. И хочу, чтобы вы не лезли в мои дела. Особенно твой старший брат Огун[9].

– С Огуном я ничего не смогу поделать, – усмехнулся Эшу. – Но за Эвинью больше не беспокойся. Ты предложила выгодную сделку. Мне это подходит. Всегда к твоим услугам, тётушка!

Он приложил два пальца к бейсболке, улыбнулся и, глубоко засунув руки в карманы, зашагал прочь.

Оставшись одна, дона Нана удовлетворённо улыбнулась и пошла к машине. Оказавшись в двух шагах от своего БМВ, она сунула руку в сумочку, ища ключи… и вдруг растерянно выругалась.

Сумка оказалась пуста. Ни ключей от машины, ни кредитных карточек, ни внушительной пачки наличных, ни мобильного телефона в ней не было. Лишь сложенный носовой платок издевательски показывал белый уголок из атласного кармашка.

– Эшу, сукин сын! – завопила Нана Буруку, швыряя сумочку наземь. В ответ ей послышался тихий и весёлый смех. Но набережная была безлюдна.

Эшу, сунув руки в карманы и методично поддавая мыском шлёпанца кусок старой кокосовой скорлупы, шагал по Верхнему городу. Узкие улочки уже просыпались. Распахивались ставни домов, шуршали шины автомобилей и мотоциклов, слышались голоса торговцев фруктами. Уже открылись несколько уличных кафе, и в воздухе пахло кофе. Мимо Эшу пробежала стайка смеющихся девушек в пляжных платьях, пролетел мотороллер, осёдланный толстой негритянкой с корзиной рыбы на багажнике, проехал, громыхая, грузовичок. Возле сигаретного киоска заспанный мулат мыл мостовую из шланга: несколько холодных капель упало на лицо Эшу. Лёгкий ветерок приподнимал листья пальм. По ясному, словно тоже вымытому небу неслась кружевная вереница облаков. Летнее солнце заливало желтые, розовые и фисташковые стены старых домов. Со стороны церкви Розарио-дос-Претос раздавался перезвон колоколов.

Внезапно Эшу остановился. Прислушался. Приподнял брови. Из голубого дома в конце улицы отчётливо доносились женские вопли. Покачав головой, Эшу ускорил шаг.

Крики приближались. Они неслись из окон второго этажа над магазинчиком «Мать Всех Вод». Внизу, прислонившись к стене, стоял и дымил сигаретой Ошосси[10] – высокий мулат цвета кофе с молоком, красивый, как порномодель. Вся поза Ошосси выражала безразличие. Длинные дреды падали ему на лицо.

– Почему мать кричит? – подойдя, спросил Эшу. – Весь квартал подняла!

– Это ты? – лениво спросил Ошосси, подняв голову. – Лучше не суйся пока наверх. Слышишь, как Шанго[11] достаётся?

– Что стряслось?

– Как обычно. Ночью приезжали легавые, что-то искали…

– Нашли?

– Нет, конечно. Но перебудили всю округу и напугали мать. Пора бы им привыкнуть, что Шанго ничего не держит здесь, – так нет…

Женские вопли тем временем набирали обороты.

– Убирайся к чёртовой матери из дома, паршивец! И не смей оставлять деньги: я знаю, откуда они у тебя! Почему тебя всё время ищет полиция?! У меня бизнес, туристы, магазин! Сюда приходят люди – и что они видят? Что они видят, отвечай?! Полицейскую машину у дверей и твою бандитскую морду! За какие грехи мне только послали такого сына! Уйди с глаз, пока я тебя не убила своими руками! И если ещё хоть раз ко мне приедут искать тебя, или оружие, или маконью, или… Пошёл вон, бессовестный! И чтобы духу твоего здесь больше не было! Сил моих нет! И никаких больше денег от тебя! Ни реала! Для панели я уже стара – значит, просто издохну с голоду!!!

Грохот, звон, отчаянная мужская ругань – и из дверей на мостовую вылетел Шанго: двухметровый чёрный гигант в порванной на плече футболке с красно-белым изображением Че Гевары. Вслед ему вынеслось истошное проклятье, вихрь смятых банкнот и голубой шлёпанец. Деньги разлетелись по мостовой. Шлёпанец просвистел над головой Шанго и был пойман взметнувшейся рукой Эшу. Взвесив тапочек в руке, Эшу воззрился на старшего брата с вежливым недоумением:

– Что такое, дорогой мой? Уроки не сделал?

В ответ раздался яростный рык. Огромный кулак рассёк воздух в миллиметре от носа Эшу – но тот привычной эшкивой[12] ушёл от удара, расхохотался и присел на корточки, чтобы собрать разлетевшиеся деньги. Шанго, тяжело дыша, шлёпнулся рядом на тротуар и зашарил руками по карманам в поисках сигарет.

Ошосси, подойдя, протянул брату пачку «Seleta».

– Ты зачем сюда явился? – с нескрываемым удивлением спросил он. – Ты же знал, что ночью были легавые!

– Ну-у… узнать, как дела.

– За этим мог бы мне позвонить.

Шанго только что-то проворчал сквозь зубы.

– Поезжай в Бротас[13] и сиди тихо пару дней, – посоветовал Эшу. – Мать скоро отойдёт. Каждый раз ведь одно и то же!

– Скоро? – хмыкнул Ошосси. – В прошлый раз она два месяца слышать о нём не хотела! Если бы не приехала Эвинья и не уболтала её…

– Ты тоже хорош! – огрызнулся Шанго. – Что это за гринга?

– Гринга?..

– А, так ты ещё не знаешь, красавчик?! Она явилась вчера прямо в магазин к матери! И вопила на весь квартал, что ты разбил ей сердце, сделал ребёнка и спёр пятьсот долл…

– Что-о?! – взвился Ошосси. – Пятьсот?! Мой тариф – двести, и не больше! Если гринга красивая – то сто! А эта, между прочим, могла бы заплатить и триста с её отвисшей задницей! Вот зараза… подумать только… Никакой благодарности! Вот и работай по совести после такого!

– Откуда твои шлюхи знают, где ты живёшь?

– Думаешь, я им визитки оставляю? Понятия не имею, как она дозналась! Может, в отеле рассказали… Больше не придёт, не беспокойся!

– Не беспокоиться? Мать завелась на весь день, а отвечать пришлось мне!