Яшка стоял молча, но по лицу его не было заметно, чтобы он был огорчен или струсил.

— Что ж ты молчишь? Говори, будешь учиться? — спросил Фома Семенович.

— Буду, дяденька, — отвечал Яшка, глядя на дядю исподлобья.

— Ну, ступай, я тебе прощаю сегодняшние твои проказы, а уж если еще что-нибудь набедокуришь, то не прогневайся.

Яшка убежал, а Фома Семенович, оставшись с женою, сказал:

— Батюшка присоветовал отдать Яшку в школу и говорит, что с ним нужно обращаться кротко и смирно, а то, вишь, от рук отобьется.

— Уж если батюшка так советует, так и поступить следует.

На другой день Фома Семенович сдал Яшку в школу. Но тут он нисколько не переменился к лучшему, и по-прежнему продолжал свои шалости, а учиться грамоте и не думал. Не мало терпел он от учителей своих, но все это было как с гуся вода. Добился он до того, что его оставили в школе для одного только счета, да потому еще, что Фома Семенович аккуратно платил за него деньги.

Все, бывало, сидят в школе, учат уроки, одному только Яшке нечего делать, вот он и станет, ради скуки, мешать своим товарищам: в кого издали жеваной бумагой бросает, кого колотит линейкой по голове и до тех пор пристанет, пока товарищ пожалуется на него учителю. Но в большинстве случаев он не допускал до этого, упросив обиженного им товарища и наобещав ему, чуть не золотые горы. Когда мировая состоится, он накидывается на другого ученика, видоизменяя свои проказы — то переставляет чернильницу и песочницу незаметным образом и рад, когда товарищ обмакнет перо в песок или прольет чернила на тетрадь.

Во время перемены, когда учеников выпустят погулять, Яшка потешится вволю, никого не пропустит без того, чтобы не ущипнуть или не дать толчка; все это смастерит так ловко, исподтишка, что не всякий ученик подумает на него и в отомщение бьет другого, ни в чем не повинного. Иль пристанет Яшка к мальчику, который помоложе и начнет приставать:

— Давай играть в кубарики.

— Да где же нам взять кубарь? — спрашивает мальчик.

— Экой ты чудак! — говорит Яшка. — Мы и без кубаря поиграем, хочешь?

— Пожалуй, но как же это без кубаря?

— Очень просто. Я стану хлестать тебя кнутиком, а ты вертись да вой.

Мальчик не совсем еще поймет, а у Яшки и кнутик уже готов.

— Ну, как же? — спрашивает мальчуган нерешительно.

— Экой ты глупый! Обернись-ка раз.

Мальчик обертывается, а Яшка и начнет гукать и хлестать по плечам. Тот, действительно, завоет, но не изображая кубаря, а от боли. Сбегутся ученики и станут спрашивать:

— Что тут у вас?

Мальчик, изображавший кубарь, ревет, а Яшка объясняет:

— Согласились мы играть в кубари: на его долю выпало быть кубарем, а на мою погонщиком. Стал я гонять его, сначала он исправно гукал по кубариному, а потом вдруг стал плакать. Спросите его сами, отчего он ревет!

Ребятишки смеются, рукоплещут и дразнят мальчика, что попал в такую ловушку. Обиженному становится стыдно за самого себя, и он не решается жаловаться на Яшку.

Кончился срок ученья. Фоме Семеновичу послано было письмо от училищного начальства, в котором он уведомлялся, что Яшка кончил курс и что ему в школе оставаться незачем.

Отправился Фома Семенович за своим племянником и видит, что Яшка выглядит здоровым малым. Поблагодарил он кого следует, хотя и Бог весть за что, и отправился домой. Идет Яшка святошей, а Фома Семенович, нет, нет взглянет на него и думает себе: «Угомонили малого, можно будет его пристроить к лавке».

Пришли домой. Яшка развязно здоровается с двоюродными братьями, а те сторонятся от него, потому что, во-первых, по своему смирению не подходили к Яшке, а, во-вторых, потому, что еще не забыли его проказ. Не по душе были Яшке эти скромники, и стал он, при всяком удобном случае, забавляться над ними, сваливая все свои проказы на их же головы.

Отправился он как-то раз с двоюродным братом на сенник спать. Легли и стали разговаривать о том, о сем. Яшка вдруг и спрашивает:

— Что Матвей, плотно поужинал?

— Благодарение Богу, я сыт, — отвечал двоюродный Яшкин брат Матвей.

— А что тебе больше всего за ужином понравилось?

— Все было вкусно.

— Небось сметана больше всего понравилась?

— Сметана бесспорно хороша, я ел ее с удовольствием.

— Так, что ты совсем сыт?

— Совсем сыт.

— И ничего больше не стал бы есть если тебе предложили?

— Нет.

— Ну, а если тебе приснится во сне сметана, станешь есть?

— Как же это я стану есть во сне? Мне только будет казаться, что я ем, а на самом деле тут никакой сметаны не будет.

— Ну этого не говори. Раз, когда я был в школе, мне приснилось, что я стащил у товарища кусок пирога с говядиной и так-то сладко я сел его. Что же ты думаешь? Просыпаюсь я, глядь, а около меня валяются крошки от пирога.

— Мудрено что-то, Яша!

— Мудреного тут ничего нет. Я тебе рассказываю так, как оно было на самом деле.

— Не понимаю.

— Говорю тебе, что так и советую, если приснится тебе во сне сметана, смотри не ешь, а то впросонках попадешь мимо рта и замажешься.

Выслушав сказ Яшки без дальнейших возражений, Матвей повернулся на другой бок и крепко уснул, и Яшка последовал его примеру.

Но лишь стало рассветать, Яшка сошел тихо с сенника, пробрался на погребницу, где стояла сметана, в горшках разных величин, взяв из них наименьший, понес под полою на сенник, присел в темный угол и стал уплетать из горшка сметану, с заранее принесенной краюхой хлеба, которую захватил с вечера. Не больше, как через 5 минут в горшке осталось сметаны с ложечку и то на стенках горшка. Чтобы свалить свою вину на Матвея, Яшка пополз без шума к месту, где спал Матвей, прилег у него в головах и стал мазать лицо и рубаху Матвея остатками сметаны. Все это было сделано так ловко, что Матвей не пошевельнулся.

На дворе послышались голоса работников, принимавшихся уже за дело. Яшка сошел с сенника, как ни в чем не бывало и присоединился к работникам, усердно помогая им, причем занимал их своими шуточками и прибауточками.

Проснулась и семья Фомы Семеновича. Марфа Степановна стала распоряжаться приготовлением завтрака и пошла на погребницу, чтобы захватить там, между прочим, и сметану. Заметив, что одного горшка нет, который именно и был намечен для завтрака, она на первых порах не знала, что и подумать.

— Если б это было делом крысе, то остался бы целым по крайней мере горшок, — рассуждала Марфа Степановна.

Подумав немного, она решила, что это дело рук Яшки. Вышла она и хотела позвать проказника, но он уже успел улизнуть. В это время попался ей на глаза сошедший с сенника Матвей, с испачканным лицом и одеждой.

— Так и есть, — воскликнула мать. — Это ты, негодный, спозаранку позавтракал сметаною. Вот погоди, я отцу скажу. Это ты у Яшки выучился, должно быть? Смотри, пожалуй, и рыло и одежда вся в сметане. Улика на лицо.

— Про кого вы говорите, маменька? — с недоумением, вытаращив во всю ширь глаза, спрашивает Матвей.

— Вишь ты, еще спрашивает! Да ты погляди на себя, беспутный!

Стал Матвей припоминать, что ему говорил вчера вечером Яшка и рассказал матери, прибавив:

— Сметаны я во сне не только не ел, но и не видел.

Не поверила Марфа Степановна выдумке сына и рассказала мужу, который сразу решил, что это Яшкины шутки и сказал:

— Вот пострел! Что будешь с ним делать? И школа ничего ему не помогла… Напрасно платил я деньги. Попробую отправить его в лавку, что еще из этого выйдет.

В лавке Яшка должен был мести пол, сметать пыль, да зазывать покупателей; к самой же продаже товаров ему приказано было присматриваться и учиться у приказчиков, которым строго-настрого приказано было смотреть в оба, чтобы племянник и тут чего-нибудь не набедокурил. Но Яшке и на ум не шло торговое дело. Он мигом смекнул, кого тут должно бояться и кого нет, от кого сторониться и с кем дружбу свести и, как только осмотрелся, тотчас взялся за свои штуки.

Добудет, бывало, Яшка медную пуговицу и вобьет ее ушком в пол; прохожие нагибаются за находкой, а взять ее не могут и уходят со стыдом и досадою, а приказчики провожают их громким смехом. Или выпросит, бывало, гривенник с дырочкой, привяжет к нему нитку одним концом, а другой держит в руках, сидя в лавке. Этот гривенник положит неподалеку от порога лавки. Как только кто-нибудь из прохожих нагнется, чтобы поднять гривенник, Яшка дернет, и гривенник улетит.