Йенни улыбнулась, пожимая плечами.

– Мои, наверное, поубивали бы друг друга еще на стадии покупки вина. Их счастье, что я самый скучный во всей Скандинавии подросток, который дышит неровно к шоколаду и мармеладным мишкам, а не к абсенту и водке.

Остаток ужина Аксель расспрашивал Йенни о том, где она была в Италии, что видела, что больше всего запомнилось. Она радостно делилась воспоминаниями о прошлогоднем путешествии и в красках описывала необыкновенной красоты места, где ей посчастливилось побывать, рассказывала об удивительных людях, с которыми познакомилась. Йенни очень хотелось, чтобы Аксель мог представить себе каждый храм, каждую скульптуру, каждый крошечный нежный виноградник.

Он внимательно наблюдал за одноклассницей, слушал ее, не перебивая. Его восхищало то, с какой простотой и искренностью Йенни признавалась в любви Флоренции и Риму, Понте Веккьо[14] и Сан-Бартоломео-алль-Изола[15]. Ее голос то жизнерадостно журчал, то стихал, превращался в полушепот. И шептала она ему о пьете[16] – о том, как стояла перед ней почти час, о том, как по щекам катились слезы, как одновременно пусто и радостно было у нее на душе. Аксель жадно ловил каждую интонацию, словно боялся того, что Йенни сейчас замолчит и никогда больше не скажет ему ни слова. Оттого, вероятно, к завершению ужина их лица находились так близко, что Йенни могла просто поднять руку и прикоснуться своими длинными холодными пальцами к бронзовой скуле Акселя.

После ужина ребята перебрались к Акселю в комнату.

– Если честно, я раньше не знала, что ты играешь на гитаре и так потрясно рисуешь, – призналась Йенни, усаживаясь на край письменного стола.

– Это просто типа хобби, ничего серьезного. Я не особо уж и хорош в рисовании.

– Ничего подобного! Ты очень здорово рисуешь. За сколько ты все это нарисовал?

Йенни опустила взгляд на один из рисунков. С желтоватого листа пустыми глазницами на нее смотрел плачущий ребенок с заштопанным ртом. Она тут же поспешила отвернуться.

– Эм-м, где-то за неделю. У меня был просто какой-то приступ. Думаю, люди называют это вдохновением. Я рисовал вечера и ночи напролет, как умалишенный.

– Хм-м, ясно. – Она нахмурилась. – А можно мне поближе посмотреть?

– Там нет ничего интересного. Просто бессмысленные рисунки, наброски… Не думаю, что стоит тратить время на это. Как-нибудь потом, окей?

Аксель суетливо собрал разбросанные по столу рисунки и переложил их на кровать. Как Йенни и предполагала, эти работы не предназначались для человеческих глаз. В своих рисунках Аксель изображал то, чем не мог и, наверное, не хотел делиться с людьми, боясь оказаться заклейменным тем самым смазливым, извечно скорбящим мальчишкой-с-трагичной-историей.

– Ладно… Как скажешь, – ответила Йенни. – Тогда сыграешь что-нибудь? Пожа-а-алуйста.

– Тебе на самом деле интересно слушать, как я играю?

Аксель встал напротив и склонил голову набок, подозрительно прищурившись. Сквозь ткань джинсов Йенни чувствовала, как его пальцы касаются ее колена.

– Да, интересно. Так ты сыграешь? Ну, пожалуйста!

Йенни подалась вперед, ее умоляющий взгляд был прикован к Акселю. Теперь между их лицами осталось всего несколько сантиметров. Глядя в эти светлые, лучистые глаза, Аксель не мог отказать их обладательнице.

– Ладно, уговорила, – вздохнул он. – Что тебе сыграть?

Аксель смотрел на нее с особенным любопытством, ожидая ответа. Он совсем не знал Йенни: даже не мог предположить, какую музыку она слушает. И чем дольше он безмолвно бродил взглядом по ее лицу, довольствуясь едва ощутимым ароматом теплого весеннего парфюма, тем более далекой, незнакомой она ему казалась.

Йенни чувствовала себя неловко из-за такой непривычной близости Акселя. Ей было в новинку ощущать тепло его ладоней, слышать размеренный стук его сердца, видеть, как заинтересованно он смотрит на нее. Они обменивались обычно беглыми объятиями при встрече и больше вообще друг друга не касались, держась на расстоянии вытянутой руки. И ее это устраивало. Наверное.

– Эм-м… Я даже не знаю. – Йенни уперлась ладонями Акселю в грудь, отодвигая его в сторону, чтобы спрыгнуть со стола. – Сыграй, что хочешь. Судя по плакатам на стене, у тебя отличный музыкальный вкус.

– Спасибо, конечно, но выбирай сама.

Он уселся в кресло-мешок, взял в руки гитару. Пока Йенни выбирала песню, Аксель настраивал инструмент. Он выглядел удивительно спокойным, безмятежным.

– Я, кажется, знаю! – воскликнула Йенни. – Что насчет «Fix you»?

– Я хорошо отношусь к Coldplay, но в этой песне всего пять аккордов от силы. Там играть нечего.

– Ну и что? Ее акустическая версия звучит очень красиво.

– Ладно, как хочешь. Только я сначала ее вспомню, хорошо?

Йенни кивнула и опустилась на кресло рядом с Акселем, отложив в сторону книгу. Их колени соприкоснулись. Она слегка смутилась и опустила голову.

Загорелые пальцы Акселя ловко перебирали струны гитары, и Йенни не могла заставить себя оторвать взгляд от его рук. Каждый раз, когда он заменял тот или иной аккорд на другой, она все яснее узнавала в этой мелодии одну из своих любимых песен.

– Все, я готов. Давай так: я играю, ты поешь? Эти ноты я в жизни не возьму.

– Нет, мы так не договаривались. Я просто хочу послушать, как ты играешь.

– Не-а, так неинтересно. Тем более ты выбрала песню, где самое важное – слова. Так что не ломайся.

– Но я не умею петь, – возразила Йенни. – Ты хочешь оглохнуть?

– Ты умеешь петь, иначе тебя бы не взяли в хор в средней школе. Я прекрасно помню, что ты пела в хоре.

– И все-то ты помнишь! – Йенни фыркнула и сложила руки на груди. – Ладно. Но если у тебя из ушей польется кровь, сам виноват.

Аксель закатил глаза и вздохнул. Прежде чем начать играть, он установил каподастр на третий лад.

– Готова?

– Ага, – выдавила Йенни, нервно прочистив горло и вытерев вспотевшие ладони о джинсы.

Аксель кивнул и взял до мажор. После небольшого вступления Йенни начала петь.

Сначала ее голос дрожал из-за легкого волнения, хрупкий и непривычно тихий. Но чем глубже Йении погружалась в музыку, тем легче ей становилось петь. А погружалась она в нее как в грезу – сначала неспешно, а потом резко, по самую макушку. И весь мир растворялся в теплых звуках гитары, в простой, но цепляющей мелодии, что лилась из-под пальцев Акселя.

На сокровенном fix you ее голос зазвенел, надломился. Дрогнул так, словно она сейчас заплачет. И усталость, и боль, и отчаяние, о которых говорилось в песне, вдруг отразились в ней – ожили в уголках ее слезящихся глаз, в ее дрожащих губах и ладонях.

Такое исполнение не могло не тронуть Акселя, которому казалось теперь, что голос Йенни, словно скальпель, легко и непринужденно вспарывал ему грудь. Он чувствовал: каждое слово она пропускала через себя, как будто песня была о ней. О нем. О них.

Йенни пару мгновений смотрела на свои руки, не решаясь поднять голову и взглянуть на Акселя. Но когда это произошло, его тяжелый, отрешенный взгляд заставил ее содрогнуться.

Дальше Йенни продолжать не стала. Аксель взял еще несколько аккордов проигрыша, и гитара тоже смолкла.

– Теперь я понимаю, почему меня не взяли в хор, – сказал он, пытаясь натянуть беззаботную улыбку и разрядить обстановку. Но веселая маска теперь не клеилась к его растерянному лицу. Йенни заметила это. Она заерзала от неловкости, появившейся между ней и Акселем.

В комнате воцарилась тягучая тишина.

– Йенни, можно задать тебе… личный вопрос? Если не хочешь отвечать, то так и скажи. Я не имею права докапываться.