Конвоиры Мехти остановились у дома, который охранялся эсэсовцами. В этом доме жила прежде Лидия Планичка, и Мехти часто приходилось бывать здесь. А теперь дом занят, наверно, под немецкий штаб. Да, так и есть. Мехти провели через одну из комнат в другую, и он очутился перед фон Шульцем.
Шульц молча, кивком показал Мехти на стул. Когда тот сел, Шульц устало зевнул. Что-то в этом бродяге наводило на подозрение, но Шульц был далек от мысли, что перед ним не кто иной, как Михайло. У Шульца был острый, способный к логическому размышлению ум, и он вскоре убедил себя, что никакого реального Михайло не существует — партизаны совершают ту или иную диверсию, а потом приписывают ее одному лицу. Конечно, Шульц не пытался убедить в этом своих подчиненных. Пусть ищут и пусть хватают всех подозрительных — чем меньше тех, кто не заслуживает доверия, тем лучше. При малейшем подозрении надо отправить на тот свет и этого бродягу.
Хлопнув ладонью по столу, Шульц неожиданно крикнул:
— Михайло!
Мехти медленно повернул голову к двери: кого это там увидел гестаповец?..
Два гитлеровца, сидевшие в комнате вместе с Шульцем, испуганно поднялись с места, держа руки на кобурах пистолетов. Мехти перевел недоуменный взгляд с двери, в которой никто так и не появился, на Шульца.
— Это я тебе! Тебе! Ты есть Михайло, — коверкая русские слова, сказал Шульц.
Мехти пожал плечами, проговорил по-немецки:
— Не понимаю…
Шульц усмехнулся:
— Подожди, мы тебя заставим понять!
Но в душе он немного успокоился: слишком уж глупый, растерянный вид был у бродяги. Задержавшись взглядом на этюднике, болтавшемся у Мехти сбоку, Шульц дал знак своим помощникам взять у задержанного подозрительный ящик. Заметив, с какой нерешительностью они приближаются к нему, Мехти добродушно улыбнулся, снял с плеча этюдник и протянул его гитлеровцам. Те отдернули руки. Тогда Мехти положил этюдник на стол.
— Это все, что у меня есть, — сказал он; потом, словно вспомнив о чем-то, полез в карман, — и вот еще несколько лир!..
— Что в этом ящике?
— Краски, кисти, палитра, — охотно перечислял Мехти.
— Проверить! — приказал Шульц. Ящик раскрыли. Там действительно оказались кисти и краски. Шульц любил все исследовать тщательно. Из каждого тюбика выжали и подвергли анализу краску. Ничего подозрительного не обнаружилось: кисти как кисти, палитры как палитры, и краски самые настоящие.
— Твое имя? — выкрикнул Шульц.
— Жан… — испуганно заморгав, ответил Мехти.
— А фамилия Ренуар, не так ли? — засмеялся гестаповец.
— О нет, Краусс… Жан Краусс… А Жан Ренуар — это знаменитый французский импрессионист…
— Ах, ты и это знаешь… Похвально… Кто ты, откуда?..
— Я родился в Париже… На улице Коммунаров… Дом семь дробь два. А комната в полуподвале…
— Одно лживое слово — и можешь считать себя покойником! — холодно предупредил Шульц, показав на свой браунинг.
— О нет же, месье!.. Темный, сырой полуподвал… Отец у меня был немец. Он, к сожалению, рано умер. А мать — француженка. Она старалась воспитывать меня как француза… С детства я увлекался живописью. И вот брожу теперь по чужим дорогам: податься мне некуда, мать погибла во время бомбежки, а я…
Шульцу надоели, наконец, его разглагольствования, и он велел увести задержанного.
Мехти повезло: пока он находился у Шульца, в Триесте, в один и тот же час, была взорвана казарма и подожжен склад с немецкой пропагандистской литературой. Тщательное расследование показало, что обе диверсии произведены… тем же вездесущим Михайло. Шульц снова равнодушно зевнул. Один и тот же Михайло в разных концах города!.. Да еще один здесь под замком у него… Ну их всех к чертям!
Неожиданно гестаповца осенила блестящая идея. Ведь не так уж трудно узнать насчет француза — тот ли он, за кого себя выдает. Надо дать ему в руки кисть, и пусть он напишет портрет Шульца!
Шульц достаточно опытен, чтобы отличить профессиональную кисть от любительской.
Мехти вызвали к Шульцу, и тот выразил желание позировать художнику. Француз согласился с охотой, но намекнул, что неплохо было бы, если бы ему заплатили: ведь только своим искусством он и кормится, месье офицер должен понять это… Шульц улыбнулся снисходительно: наглость француза ему понравилась. Такой далеко пойдет!..
— Плата будет зависеть от качества работы! Может, получишь и деньги… а может, пулю в лоб!
Мехти, вздохнув, развел руками (он довольно часто прибегал здесь к этому жесту) и занялся своим хозяйством. Смастерить подрамник и натянуть холст помогли ему сами гитлеровцы.
Мехти вернули этюдник, и он приступил к работе. Однако он и представить не мог, что она окажется такой трудной. Неимоверно трудной!..
Трудно было писать портрет, не делая набросков, зарисовок. Мехти спешил, и к тому же он знал, что искусство бродячего художника заключается, прежде всего, в экспромтности. Трудно было и потому, что Мехти мешали: при сеансах неизменно присутствовали, не сводя глаз с Мехти, оба помощника Шульца; в комнату то и дело входили офицеры, солдаты вводили арестованных (к счастью, среди них не оказалось знакомых Мехти крестьян).
Однако все это было сущими пустяками в сравнении с теми трудностями, с которыми пришлось столкнуться Мехти как советскому художнику.
Мехти мог написать картину лучше или хуже, с большим или меньшим совершенством, но одного он не мог: кривить перед собой душой, писать неправду… Всей жизнью своей, всеми традициями, на которые опиралась современная живопись его страны, он был воспитан правдивым художником, который своими картинами выражает свое отношение к жизни.
А вот здесь, сейчас, все нужно иначе…
Когда Шульц встал у окна, властно оперся рукой о стол и, чуть приподняв тяжелый подбородок, повернул лицо к Мехти, Мехти уже знал, как его надо писать. Перед ним было лицо умного, хитрого, хладнокровного убийцы. Он сейчас, правда, никого не пытал, никому не угрожал, ни в кого не стрелял, а стоял у окна с властным, немного надменным видом, одетый, специально ради такого случая, в аккуратный, тщательно отглаженный китель, в напряженной позе человека, не привыкшего позировать, и, однако, на полотне его нужно было изобразить таким, чтобы, взглянув на картину, люди увидели его и вешающим, и пытающим, и расстреливающим.
В груди Мехти росла ненависть. Она готова была подчинить себе движения его кисти… Приходилось напрягать все силы, чтобы подавить в себе порыв вдохновения. Глупо будет, если он, пройдя через такие испытания, выдаст себя своей картиной!.. Держись же, Мехти! Не давай воли своему чувству. От этого слишком многое зависит. Ты сейчас не художник… Заставь себя солгать, польстить…
Как это трудно, как неимоверно трудно!..
Мехти чувствовал, что у него дрожит рука. В комнате царила напряженная, томительная тишина…
…Во время первого сеанса помощники Шульца решили, что француз просто морочит им голову. Отдельные мазки, цветовые пятна не имели ничего общего с обликом их начальника. Но вот, как бы из тумана, на холсте стали проступать черты властного, умного лица. В перерывах Шульц подходил к холсту, с интересом разглядывал свое изображение, одобрительно шевелил бровями. Он отдыхал теперь не через каждые пять минут, а реже.
Мехти работал с прежним напряжением. Наконец портрет был готов. Общий тон его получился несколько тяжелым, строгим; но Шульца это вполне удовлетворило. Ишь, пройдоха-француз — сумел-таки подметить в его характере главное: эту вот властность, сознание собственного достоинства, аристократизм… ну, и немного жестокости!..
Портрет Шульцу понравился. У него и тени сомнения не оставалось в том, что перед ним искусный и, кажется, вполне благонадежный профессиональный живописец.
Шульц забрал портрет себе и теперь не знал, как ему быть с художником дальше. Он спросил:
— Судя по всему, к деньгам вы отвращения не питаете?
— О нет, месье! — горячо воскликнул Мехти.
— Вы их будете зарабатывать очень мало, — сказал Шульц, протягивая Мехти раскрытый портсигар, — особенно сейчас… После войны вы, пожалуй, сможете открыть мастерскую где-нибудь у нас, в Данциге или Кенигсберге, и я готов даже обеспечить вас клиентами…
