Здесь были представлены платья, собранные из осколков фарфора или тысяч различных булавок, и я радовалась, что бедным манекенщицам не надо надевать этот ужас на себя. Я пребывала в состоянии мини-шока от того, что уже успела подглядеть в раздевалке. Наряду с модельерами, свои работы представляли и художники… До этой самой минуты я была уверена, что так развлекаться могут только студенты. На прошлогодний фестиваль Дня защиты окружающей среды наши дизайнеры решили пошить наряды из мусора, но ограничились платьями из газет, старых пакетов и фантиков, а здесь… Мне предстояло дефилировать после девушки в платье из спаянных между собой дуршлагов и ситечек! На мой простой вопрос — тяжело ли? — мне ответили просто — да, тяжело. Что там я — в своём невесомом платье с лампочками и одной единственной проблемой — невозможностью зайти в туалете в кабинку!
Мой мир раскололся на ценителей и патриотов искусства, когда в очереди к парикмахерам и гримёрам я стояла в двух шагах от девушки в розовом жемчужном платье, на которое дизайнер много лет собирал жемчуг, и когда я спросила её, что означает железная дверца, прикрепленная спереди ниже пояса, она глянула на меня, как на идиотку:
— Жемчужные ворота и означает!
Ну да, почему всегда надо искать скрытый смысл — есть чистое прямое искусство. Только почему ради него должны так страдать?! Через минуту я сделала новое открытие — девушка не просто так стояла у стены — её голову венчал жемчужный кокошник на железном каркасе, который весил пару фунтов. Я была уверена, что автор сего проекта мужчина, раз ему так плевать на несчастную модель. Но я, значит, точно ничего не понимаю в жизни: автором оказалась женщина да ещё и мать девушки…
Уже с причёской, со зверским макияжем, с которым краска Бьянки не шла ни в какое сравнение, вновь в лампочках и батарейках, я стояла на ветродуе, начавшемся к семи вечера, второй час, не имея возможности даже присесть. Мой дизайнер бегала кругами, укрывая платком от ветра мои локоны и голые плечи, а я стояла с таким выражением лица, что никто не сомневался, что я здесь первый раз. Только в моём взгляде читалась не растерянность, а злость на нечеловеческие условия, в которые нас засунули ценители высокого нестандартного искусства. Из зала доносились восторженные вопли, но предвкушение совсем не согревало продрогшее до самых лампочек тело. И наконец нас отконвоировали к выходу.
— Это только первый раз страшно, — улыбнулась мне стоящая позади девушка. — А потом привыкнешь. Это круто. Мы же не просто модели — мы часть произведения искусства. Мы вообще нарасхват. Если намекнёшь местным модельерам, что ты готова участвовать в показах, отбоя не будет…
Спасибо, мне оказалось достаточно полторы минуты побыть феей. Я не споткнулась, но после общего поклона и выхода из зала во двор почувствовала приближение панической атаки — гости тянули меня в разные стороны, чтобы сфотографироваться. И вот впервые я была безумно рада увидеть Аманду, но спасти меня она не сумела. Один из устроителей поймал меня за руку и вернул к гостям. Я перестала чувствовать себя человеком — я действительно стала частью светящегося платья.
В машине миссис О’Коннор я с трудом нащупала сиденье, не веря, что наконец-то могу сесть. На все вопросы из серии «ну как?» я могла отвечать только улыбкой, которую приклеили к моим губам вспышки фотоаппаратов. Ну как… Да лучше, чем девушка с жемчужными вратами…
— Это врата рая, — расхохоталась Аманда. — Ты что, не знаешь, что так вагину называют?
Я закрыла лицо руками, чувствуя, как царапают ладонь накладные ресницы — какой же идиоткой я выглядела в глазах той девушки… Мне стоит повесить такой же замок на рот и никогда не открывать его! Но главное — отклеить ресницы до завтрашней мессы. Что на подиуме, что в церкви я чувствовала себя не на месте. Если бы они только играли музыку, которая звучала в францисканских миссиях, когда Калифорния была частью Новой Испании, но пастор разбавил концерт проповедью. Под звуки индейской флейты мы слушали историю Эсфири, а потом, когда закончились слайды, пастор подытожил рассказ:
— Мы читаем Библию не столько для того, чтобы знать, как и что было тысячи лет назад, а для того, чтобы не повторять ошибок наших предков. Евреи за пять веков изгнания стали во всём персами — одевались, как они, говорили на их языке, соблюдали их законы и трудились на благо новой родины. Они ничем не отличались от чистокровных персов, кроме веры в единого Бога, но эта вера не мешала им быть равноправными уважаемыми подданными Персидской Империи. И ужас в том, что достаточно было обиды одного человека, чтобы они стали для персов врагами. Сосед пошёл на соседа не потому, что сосед ему насолил, а потому что ему сказали, что сосед плохой. Ужас в слепой вере людей в чужое, не подтверждённое личным опытом или опытом близких людей, мнение. Это болезнь нынешнего общества, это ужас масс-медиа и социальных сетей — мы не знаем, кто сказал, мы не знаем, почему он это сказал, но нам это и не важно — мы утратили привычку проверять источники информации… И сегодня, как никогда, легко подсунуть нам с вами нового врага… Порой достаточно просто сказать — он не такой, как ты, значит, он плохой… — пастор замолчал на мгновение. — Я вас хочу попросить лишь об одном — думать своей головой. Это самое трудное в наше время. И давайте помолимся за силу нашего духа и любовь к ближнему, кем бы он ни был.
Я молилась со всеми и с чистым сердцем обнимала других прихожан, но не смогла заставить себя пойти к причастию.
— Не имеет значения, какой конфессии вы принадлежите. Главное, что вы верите, что Иисус — это любовь.
Какими бы искренними ни были слова лютеранского пастора, игравшего в церкви католическую старинную мессу, я не сумела подняться со скамьи. Я комкала листок с информацией о музыкальной программе и думала, сколько оценочных взглядов и фраз поймала в этом году Аманда. А что сейчас думает о нас мой отец, я даже боялась себе представить.
Глава шестьдесят пятая "Цирк да и только!"
Миссис О’Коннор увезла с собой половину проблем Аманды, и та даже плечи расправила, а мои полностью согнулись под стопроцентной тяжестью молчаливой ссоры с отцом. Весь понедельник я прождала звонка, ежесекундно проверяя телефон. Не слушала лекции, не вела конспект. Позвонить самой не хватало смелости. Что я скажу?
Как вообще возможно оправдаться в том, в чём не виновата? Как можно было поверить в подобное о собственной дочери?! Что у отца вообще с головой? Хотелось позвонить Эйтану, но что брат в свой черёд мог сказать в мою защиту? Что придуманное матерью Аманды бред? Да это и слепому понятно! Только не отцу. И если он ослеп, то и оглохнет, лишь услышит мой голос. И я не звонила и боялась заговорить даже с Амандой, ведь до последнего ждала, что её мать извинится и постарается исправить содеянное. Да где там! Она, наверное, обо всём забыла, узнав про Майкла! Мои проблемы, как никогда раньше, стали абсолютно моими.
Аманда действительно было не до меня. Она вернулась от врача немного пришибленной, и я еле успела погасить глупую улыбку и проглотить вопрос «ну как?» Она уселась на диван и уставилась на пустой мольберт, с которого миссис О’Коннор забрала дописанный портрет дочери. Надо бы убрать его, ведь я не собираюсь ничего рисовать. Дел в нынешнем семестре выше головы, чтобы думать про высокое искусство. Кисти вымыты, высушены и убраны до лучших времен, и у меня нет никакого понятия, настанут ли эти времена вообще. Во всяком случае не в апреле, когда в квартире будет жить ребёнок Аманды.
Аманда минуту не двигалась. Застыла изваянием — не хуже профессиональных моделей. И тут же подарила моим ладоням привычный рабочий зуд. Но надо учиться — заткнуть уши наушниками и уткнуться в программу по испанскому. Главное, проговаривать фразы про себя — беззвучно открывать рот, чтобы не отвлекать Аманду от думы. Если она не плачет, то с ребёнком всё в порядке. Наверное, мать звонила…
