D'etendre les liens de notre conscience,
Et de rectifier le mal de l'action
Avec la purete de notre intention.
Le Tartuffe, a. 4, sc. 5. *.
______________
* В нужде приходится, и это вам не в новость,
Со многим примирять встревоженную совесть
И возмещать все зло свершенных дел лихих
Хотя бы чистотой намерений своих. - "Тартюф", акт 4, сц. 5 (франц.).
Сессия конгресса подходила к концу. Сенатор Дилуорти решил съездить на Запад, пожать руки избирателям - пусть поглядят на своего избранника. Законодательное собрание штата, которое должно вновь избрать его в сенат Соединенных Штатов, уже собралось на очередную сессию. Мистер Дилуорти не сомневался, что будет вновь избран, но, как человек осторожный и трудолюбивый, полагал, что если поездка даст случай убедить еще нескольких членов законодательного собрания штата отдать ему свои голоса, то ее стоит предпринять. Закон об университете наверняка пройдет, за него опасаться нечего, в бдительном присутствии сенатора более нет надобности. А вот в законодательном собрании штата есть человек, с которым требуется бдительность - человек, по мнению сенатора Дилуорти, ограниченный, неуживчивый, вечно всем недовольный, упорно сопротивляющийся всяким реформам, прогрессу - и ему, Дилуорти! Сенатор опасался, что человек этот подкуплен и за деньги пойдет войной на него, а в его лице - на благополучие Соединенных Штатов и их политическую чистоту.
- Если бы этот Нобл хотел принести в жертву только меня одного, сказал мистер Дилуорти в своей краткой речи на обеде, данном в его честь несколькими почитателями, - я охотно принес бы мою политическую карьеру на алтарь процветания моего дорогого штата, я был бы рад и счастлив отказаться от нее. Но, прикрываясь мною, как плащом, чтобы скрыть свои тайные намерения, он через меня хочет нанести удар в самое сердце моего любимого штата, - и тогда во мне пробуждается лев и я говорю: "Вот я стою, покинутый и одинокий, но я не отступлю и не дрогну, трижды вооруженный моей священной верой! И тот, кто приблизится, злоумышляя против прекрасной обители, уповающей на меня, ее защитника, пройдет, только переступив через мой труп!"
Далее он сказал, что, будь этот Нобл просто человеком порядочным, но заблуждающимся, он, Дилуорти, мог бы это снести; но если означенный Нобл преуспеет в своих злодейских замыслах нечистыми путями, при помощи подкупа, это опорочит весь штат, нанесет неизмеримый ущерб нравственности населения, - и вот этого он, Дилуорти, уже не потерпит; общественную нравственность должно оберечь от скверны. Он сам вызовет на бой этого Нобла, будет спорить с ним, убеждать его, взывать к его порядочности.
Прибыв на место, Дилуорти убедился, что его друзья ничуть не пали духом, твердо стоят за него и исполнены отваги. Нобл тоже действует энергично, но обстоятельства против него, и он почти не приобрел сторонников. При первом же удобном случае мистер Дилуорти послал за Ноблом, в полночь встретился с ним и стал убеждать его исправиться; он умолял его приходить еще и еще, и тот приходил. Наконец однажды, в три часа пополуночи, Дилуорти отпустил его и, проводив, сказал себе: "Ну, теперь у меня гора с плеч! Да, гора с плеч!"
И сенатор решил, что пришло время позаботиться о душе народа. Он появлялся в церкви, играл главенствующую роль на молитвенных собраниях, всячески поощрял общества трезвости; осчастливил своим присутствием кружки, в которых дамы благотворительности ради занимались шитьем, и даже изредка сам брался за иголку и делал стежок-другой на коленкоровой рубахе, предназначавшейся для какого-нибудь непросвещенного язычника Южных морей, и этим приводил в восхищение дам, в чьих глазах одеяние, удостоенное сенаторского прикосновения, становилось чуть ли не святыней. Сенатор трудился на уроках закона божьего, и ничто - ни болезнь, ни непогода, ни усталость - не могло помешать ему явиться в воскресную школу. Он даже проделал утомительное путешествие - долгих тридцать миль в тряском дилижансе, - с готовностью выполняя просьбу жалкого поселка Кэтлвил: дать возможность ученикам воскресной школы поглядеть на него.
Все население Кэтлвила собралось на почтовой станции встречать важного гостя; горели два костра, на кузнечной наковальне выбивали торжественную дробь: ведь сенатор Соединенных Штатов - едва ли не божество в глазах людей, за всю свою жизнь не видавших никого могущественнее окружного судьи. Сенатор Соединенных Штатов внушал им благоговейный страх, точно таинственный великан из сказки.
На другой день, за добрых полчаса до начала занятий в воскресной школе, перед Кэтлвилской церковью было уже полно народу: все скотоводы и фермеры, сколько их было на пять миль в окружности, сошлись сюда со своими чадами и домочадцами, горя нетерпением взглянуть на великого человека: ведь он побывал в столице, своими глазами видел президента Соединенных Штатов и даже разговаривал с ним! Он видел памятник Джорджу Вашингтону и, может быть, даже потрогал его руками!
Когда сенатор прибыл в церковь, она была битком набита, в окнах торчали головы, в приделах теснился народ, на паперти и даже во дворе стояла толпа. Он пробирался к кафедре об руку со священником, в сопровождении местных должностных лиц, окруженных в эту минуту всеобщей завистью, - и все изворачивались и вытягивали шеи, стараясь хоть одним глазом на него взглянуть. Люди постарше, указывая на него, говорили друг другу: "Вот, вот это он и есть, с таким высоким, благородным лбом!" Мальчишки подталкивали друг друга: "Эй, Джонни, вон он! Гляди, вон тот, плешивый!"
Сенатор занял свое место на кафедре, священник уселся по правую его руку, директор воскресной школы - по левую. Люди власть имущие торжественно восседали в ряд пониже алтаря. Дети - ученики воскресной школы - занимали десять передних скамей; они были в своем лучшем и самом неудобном платье, тщательно причесаны и до того чисто умыты, что всем им было не по себе. Такое трепетное почтение внушал им одним своим присутствием настоящий, живой сенатор, что за долгих три минуты не было пущено ни единого снаряда из жеваной бумаги. Потом они стали приходить в себя, и чары рассеялись, школьники начали повторять заданное и дергать друг друга за волосы.
Наскоро проведены были обычные занятия; потом поднялся священник и нагнал скуку на всех присутствующих речью, какие всегда произносятся в воскресных школах; потом настал черед директора; а там и местные заправилы не упустили случая сказать свое слово. Все они в высшей степени лестно отзывались о "нашем друге сенаторе", говорили о том, сколь он велик и знаменит и как много сделал для отечества, для укрепления веры и трезвенности, и призывали мальчиков быть послушными и прилежными и стараться в будущем походить на него. Всеми этими проволочками ораторы завоевали неугасимую ненависть слушателей. Но вот речи кончились, и ожила надежда; воодушевление готово было излиться.
Сенатор Дилуорти поднялся и целую минуту молча, лучезарно улыбался собранию. Потом одарил снисходительной улыбкой детей и начал:
- Мои маленькие друзья! (Ибо я надеюсь, что все эти юные создания, в чьих взорах светится живой ум, - мои друзья и позволят мне стать их другом.) Мои маленькие друзья! Я много путешествовал, я побывал во многих городах и штатах, в каждом уголке нашего великого, благородного отечества, и по милости господней мне дано было видеть много таких собраний, как это. Но с гордостью, с истинной гордостью говорю вам: нигде я не видел столько ума, столько благочестия и добронравия, как вижу в эту минуту вот на этих прелестных юных личиках. Я сидел сейчас и спрашивал себя: где я нахожусь? Быть может, в каком-либо далеком царстве, и предо мною маленькие принцы и принцессы? Нет! Быть может, я нахожусь в каком-нибудь многолюдном большом городе моего отечества, куда привезли лучших, избранных детей нашей страны как бы на выставку, для присуждения наград и премий? Нет! Быть может, я попал в неведомую часть света, где все дети - настоящее чудо, о каком мы и не слыхали? Нет! Так где же я? Да, где же я? Я нахожусь в простом отдаленном, скромном селении моего милого родного штата, и предо мною дети тех благородных и добродетельных людей, которые сделали меня тем, что я есть! Душу мою охватывает изумление при этой мысли! И я смиренно благодарю того, для кого все мы - лишь черви во прахе, за то, что ему угодно было призвать меня служить таким людям! На земле нет для меня поста выше и великолепнее. Пусть королям и императорам остаются их мишурные короны - мне они не нужны: мое сердце здесь!
