– Вау! – воскликнул я. Я не знал более американского способа выразить удивление.

– Старик, посредственность всегда переживет талант, – заключил он, делая музыку погромче. – И твой кок плавится дай боже. – Он засмеялся. – Ты весь голубой.

Он помахал в воздухе ножом и принялся отстукивать ритм La bamba, напевая: «Yo no soy marinero… Yo no soy marinero, soy capitán… soy capitán, soy capitán…»[7]

Мое двенадцатилетие мы решили отметить компанией за пределами нашего района – в парке Вилла Комунале. Лео предложил отправиться тайком от родителей на набережную Ривьеради-Кьяйя, где он уже бывал раньше, а оттуда доехать на трамвае до Пьяцца Виттория.

Тому, что мы выбрали для побега именно это место, было простое объяснение: ходили слухи, что в обширных садах Вилла Комунале собирались девчонки из Кьяйи, самые симпатичные в городе, и поджидали парней из других кварталов, чтобы с ними позабавиться. Мы жили в довольно престижном районе, поэтому считали, что они заслуживают нашего презрения, а чтобы это презрение выразить, не было ничего лучше, чем напридумывать кучу историй об их распутной жизни.

Поговаривали, что неподалеку от Аквариума трутся две или три таких девчонки, совершенные оторвы, и позволяют делать с ними все что угодно, например берут в рот и разрешают шарить у себя в трусиках.

Эти разговоры оставляли меня равнодушным. Если ребята проявляли к ним жгучий интерес, то я старательно его изображал, чтобы не отставать, и, будучи самым младшим, выслушивал все эти невероятные фантазии, ничего в них особо не понимая.

По-моему, даже главные знатоки не до конца во всем разбирались. Например, существовал некий клитор, но мы не знали толком, что он из себя представляет и где находится, было ясно лишь одно – он расположен у девчонок на поверхности тела или внутри него (мы не были уверены, есть ли он у всех или же только у девчонок из Кьяйи), его надо каким-то образом отыскать, а потом стимулировать. Если тебе это удавалось и девушка признавала, что ты отлично трешь, ты дорастал до звания настоящего мужика.

Так что в день моего двенадцатилетия мы сели в трамвай номер один и поехали через весь город в сторону моря. На самом деле я там уже бывал с родителями, но поездка в компании Лео и других ребят из нашего района обещала стать незабываемой. Так я и ехал в трамвае, сидя у окна и подставляя лицо соленому морскому ветерку, пока через полчаса водитель не погнал нас из вагона. Это захватывающее путешествие ненадолго вытеснило из головы мысли о клиторе и всех тех бесстыдствах, которые нас ожидали: мы были просто группкой шумных мальчишек, подстрекавших друг друга сбросить сковывавшие нас цепи.

Несколько часов спустя, когда нам открылась повергающая в уныние страшная правда, что девчонки из Кьяйи не имеют ничего общего с развратницами из наших историй (ходили за ними полдня и каждой предлагали потереть клитор), мы добрались до района возле набережной, где нам открылась вторая истина. Кристиан Дзаццаро (у обладателя первого места в школьной пятерке самых красивых мальчиков, по нашим расчетам, должен был быть и соответствующий сексуальный опыт) заявил, что клитора не существует. Или, если точнее, не существует слова, которое мы произносим.

– Надо говорить «клиторис», а не «клитор». Я об этом прочитал в энциклопедии.

– И что это такое? – спросил кто-то.

– То же самое, что и клитор, только называется оно «клиторис».

Мы в замешательстве переглянулись. «Клиторис», – бормотали мы, пытаясь привыкнуть к новому термину. Мы немного помолчали, разглядывая группку девчонок, слонявшуюся по аллеям Вилла Комунале точно так же, как девчонки из нашего квартала слоняются рядом с церковью Сан-Тарчизио. Я даже не уверен, что они были симпатичнее наших.

– Ну что, пацаны, облажались мы с вами по полной, – подвел итог Риккардо Пиньятелли, пятнадцатилетний сын продавца игрушек из нашего района, самый сообразительный после Лео.

Лео покосился на меня и расхохотался так заразительно, что я тоже прыснул. Вскоре смеялись уже все, и прохожие оглядывались на нас в растерянности, вероятно считая, что мы не в себе, раз так заливаемся. Чуть погодя кто-то из нас предположил, что надо отправиться в другой район, если мы хотим найти готовых на бесстыдства девушек.

– Нам надо в Вомеро, там те еще оторвы. Мне кузен рассказывал, что они разрешают забираться к ним прямо внутрь.

Воцарилось молчание, еще более заразительное, чем недавний хохот. Самые старшие, в том числе и Лео, навострили уши.

– Прямо внутрь? – переспросил Кристиан Дзаццаро, сглотнув.

– Прямо внутрь, – подтвердил тот же голос. – А если угостить их мороженым, бывает, что некоторые, самые шальные, подставляют тебе еще и задницу.

О фейерверке в честь Человека-паука еще долго говорили, что лучше него город не видывал, – такое чудо пиротехники украсило бы собой и соррентийский праздник святой Анны в бухте Марина-Гранде.

И Человек-паук его заслужил после почти шести лет, проведенных за решеткой, где он ни слова не сказал прокурорам, обещавшим взамен луну с небес. Кирпич оценил по достоинству молчание соратника и решил наградить его небывалым представлением в дополнение к зарплате, которую Американка ежемесячно получала от кланового бухгалтера на протяжении всего периода заключения. Часть денег шла на пожертвования приходу, где Эстер проводила бóльшую часть времени, не занятого работой в столовой для бездомных, но никто, кроме дона Карло, понятия не имел об этом искуплении грехов в обмен на наличные.

В день праздника дом Лео превратился в проходной двор. Друзья, родственники, знакомые – все жаждали увидеть Винченцо и пожать ему руку. Кухня была завалена пакетами с моцареллой, хлебом, сахаром, кофе, банками консервированных персиков, пастьерой[8] и всевозможными кульками. Наконец наступил вечер, и люди высыпали на улицу, ожидая, когда же подожгут бикфордов шнур.

Я даже не пытался улестить родителей. У нас был уговор: если момент подходящий, можно обратиться с просьбой и получить желаемое, если же момент неподходящий, то и просить не стоит. Так что фейерверк я наблюдал на безопасном расстоянии – из окна нашей новой квартиры на последнем этаже жилого дома, который мог похвастаться консьержем и идеальной чистотой, а потому позволял моему отцу верить, что он воздвиг, наконец, неприступную стену между нами и пропастью.

Мы переехали сюда четыре года назад, после того как 16 апреля 1986 года между 16:16 и 16:39 Эдуардо заработал двести миллионов лир на «голубых фишках»[9] корпорации «Аэриталия», которыми он владел уже лет семь, с момента их появления на Миланской фондовой бирже.

Предшествовавший этому день нельзя было назвать обычным.

15 апреля, когда завершались последние биржевые сделки, стало известно, что ливийские вооруженные силы выпустили две ракеты «Скад» по военной базе НАТО на острове Лампедуза. Каддафи наделал шуму, но его «Скады» упали в море, не долетев до берегов Италии.

Заслышав грохот, местные жители побросали свои дома и укрылись в старых каменных хижинах в стороне от всех поселений. «Ракеты не из пустоты появились, – рассказал мне отец в день оформления покупки квартиры. – Несколько месяцев подряд мы только и слышали, что о Каддафи, о том, как Кракси и Андреотти[10] отреагировали на захват лайнера “Акилле Лауро”, о базе Сигонелла и этом ничтожестве Абу Аббасе[11]. На самом же деле политиков волновала только биржа. Пьяцца Аффари была золотой жилой, которая позволяла каждому, даже такому, как я, родившемуся в послевоенной Форчелле голоштаннику, мечтать о покорении вершин…»

Таким образом, в 16 часов 16 минут 16 апреля, по прошествии почти двадцати четырех часов после воздушной атаки ливийцев, пока котировки ценных бумаг подрастали на 6,66 %, а секстили Марса, Венеры и Рака выстраивались самым идеальным образом, всем стало ясно, что ни Каддафи, ни Рейган, ни Третья мировая война не в силах остановить итальянцев в их погоне за золотом.