– Глупенький! – рассмеялась Рупавати. – Плакали теперь твои денежки! Разве ты не знаешь, что отдать серебро старому брахману, это всё равно, что кинуть его в морскую пучину?
– А чем кормить ненасытное море, ты бы лучше подумал о таких несчастных, как я и моя сестра, – поддержала Рупаника, – да и о себе самом забывать не след.
Старые куртизанки, чьи сердца загрубели от распутства, а душа охладела от алчности, узнав, что у нашего Ватсьяяны столько же монет в кошельке, сколько волос на макушке буддийского монаха, потеряли бы к нему всякий интерес. Но Рупаника и Рупавати не были ни жадными, ни бесчувственными. Быть может, их тронуло смирение юного провинциала, быть может, его редкая пригожесть, но только они не спешили уходить с балкона. Выражаясь словами поэта:
«И не могли и не хотели
Они влеченье превозмочь».
Пошептавшись с сестрой, Рупавати поманила Ватсьяяну рукой и, когда он подошёл к самой стене дома, сказала ему:
– Счастье твое, красавчик, что мы ещё не успели вкусить пищи. Скорей подымайся наверх, если желаешь быть третьим в нашем застолье!
Как можно устоять против подобного предложения, тем более, когда оно исходит от такой обворожительной особы? Увы, мы вынуждены с прискорбием сообщить, что все мудрые наставления, которыми (вместо завтрака) так щедро потчевал своего ученика старый Харидатта, были забыты в один миг. Ватсьяяна проскользнул в приоткрытую служанкой дверь, стремглав миновал тёмную лестницу и вскоре оказался в просторной комнате, стены которой были убраны гирляндами свежих цветов, украшены разноцветными картинками и расписными веерами.
Едва Ватсьяяна уселся за стол, перед ним появилась тарелка с рисом, сваренным на молоке с сахаром и сливочным маслом. Девушки устроились напротив и с весёлыми шутками принялись за еду. Но не успел сын Самудрадатты утолить свой голод, как в комнату быстрыми шагами вошла старуха, столь же сухая и безобразная, сколь прекрасны и свежи были её подопечные. Увидев Ватсьяяну, она выплюнула жевачку-тамбулу, упёрла руки в бока и, брызгая красной слюной, сердито закричала:
– Вижу теперь, чем вы занимаетесь, бездельницы, – прохлаждаетесь со всякими проходимцами! Лучше бы подумали о том, чем будете платить мне за квартиру!
Грубые речи старухи привели Ватсьяяну в замешательство. Но сёстры нисколько не были смущены.
– Отстань, Мокшада! – с досадой сказала Рупаника. – Тех денег, что ты благодаря нам получила за прошлый год, достанет не то что на квартиру, но и на целый дом!
– А будешь браниться, – добавила Рупавати, – мы живо съедем от тебя в другое место. Нам не привыкать!
– Где вам обойтись без меня! – с усмешкой отвечала Мокшада. – Вы всего то и смогли за всё утро, что заполучить этого попрошайку. А я между тем успела переговорить с гаянским купцом Надукой. Он уже направлялся к гетере Чандравати на соседнюю улицу, да я убедила его повернуть в нашу сторону.
– Так Надука идёт сюда? – воскликнула Рупаника.
– Сейчас заявится, если только его не перехватили по дороге.
И точно – снизу послышался грохот, словно кто-то со всей силы колотил ногой в дверь.
Ватсьяяна вскочил со стула и хотел уже спасаться бегством, однако Рупаника удержала его на месте.
– Иди, отпирай, пока он не снёс нашу дверь – велела она старухе. – А вы ступайте на кухню, сидите там тихо и помалкивайте.
Перебравшись на кухню, Ватсьяяна стал прислушиваться к тому, что происходило в другой комнате. И право, любопытство разбирало его не зря! Поначалу оттуда доносился только приглушённый шёпот. Потом шум сделался явственнее и, наконец, стал таким громкими, что его могли слышать даже прохожие на улице. Звонким шлепкам и глухим толчкам (словно кто-то бил кулаком в дощатую перегородку) вторили женские вздохи, хрипы, воркование и всхлипывания. И чем резче звучали удары Надуки, тем причудливее отзывалась на них Рупаника, искусно подражавшая самым разным звукам, так что уже невозможно было разобрать – то ли за занавеской жужжит пчела, то ли с треском расщепляются стебли бамбука, то ли плещет хвостом по воде большая рыбина.
– Прекрасная Рупавати! – воскликнул встревоженный Ватсьяяна, – тебе не кажется, что пора прийти на помощь твой сестре?
– Вздор! – отвечала та без малейшего беспокойства, – Рупаника и одна со всем прекрасно управится. Слава Каме, ей не впервой ублажать мужчину.
– Но разве ты не слышишь? Надука бьёт её и бьёт прежестоко!
– Что с того? Ведь это удары страсти! Разве ты не слыхал, что любовь подобна костру, в котором всё – муки, страдания и даже боль – обращается в пламя ненасытного наслаждения?
Ватсьяяна простодушно дивился её словам, не зная сам – можно им верить или нет. Рупавати же, догадавшись, что видит перед собой зелёного юнца, ни разу ещё не преломившего копья в любовной схватке, принялась объяснять гостю азы любовной науки.
– Запомни, – сказала она, – не многого стоит любовник, не сумевший исторгнуть криков восторга из груди своей возлюбленной. Он подобен обезьяне, утащившей вину только для того, чтобы сшибать ей орехи. Сколько не старайся, та останется лишь бамбуковой палкой с пустыми тыквами на концах. А в руках искусного музыканта вина стонет и плачет! Женщина, подмятая грубым мужланом, лежит безмолвная, словно деревяшка. Но для того, кто умеет доставить ей наслаждение, она поёт на все голоса – она кукует кукушкой, воркует горлицей, жужжит пчелой, крякает уткой, стрекочет перепёлкой, а когда достигает вершины блаженства, то разражается стонами и всхлипываниями. Любовные утехи можно сравнить с ссорой, так как любовь сопрягается с противоречиями. Возлюбленная колотила Кришну руками, давила своей грудью, царапала ногтями, кусала его губы, толкала бёдрами, таскала за волосы, сводила с ума медовыми поцелуями. И всё-таки он испытывал чудесное блаженство!
– Но я не пойму, в чём здесь хитрость, – с недоумением спросил Ватсьяяна. – Расскажи, чем удары страсти отличаются от обычных побоев.
– Для страстных ударов определены специальные места, – отвечала Рупавати. – плечи, ложбина между грудей, спина, ягодицы, бока. Посадив женщину к себе на колени, мужчина может ударить её кулаком по спине, на что она может ответить ему тем же или, сделав вид, что она в гневе, всхлипывать и жаловаться. Когда происходит соитие, мужчина может тыльной стороной ладони похлопывать женщину между грудей сначала медленно, а потом, по мере возбуждения, убыстряя темп и прибавляя силу ударов. Нанося их в нужные места и в нужном темпе, искусный любовник доставляет женщине такую сладостную боль, которая стократ усиливает наслаждение.
– Неужели всё так и происходит, как ты говоришь? – спросил в смятении Ватсьяяна.
– Почему бы тебе не убедиться в этом самому, красавчик? – предложила Рупавати. – Если пожелаешь, я стану твоей наставницей.
С этими словами прекрасная гетера обвила шею юноши руками и запечатлела на его лице горячий поцелуй. Однако в то же мгновение на память Ватсьяяне пришли строгие предписания наставника. Он схватил со стола чашу для подаяний и стремглав выбежал из комнаты. Оказавшись на улице, наш герой тихо побрёл прочь от злополучного дома, размышляя о пагубной силе мирских соблазнов. Погружённый в эти мысли, он не очень усердно занимался сбором милостыни, но всё же сумел с грехом пополам заполнить до половины свою чашу. Когда он вернулся домой, брахман усадил Ватсьяяну рядом с собой и, прежде всего, поведал о правилах выполнения сандхьи. Вслед затем, прикрыв глаза, Харидатта громко произнёс священный слог «Ом» и принялся нараспев читать веды. Ватсьяяна должен был повторять за ним стих за стихом, формулу за формулой до тех пор, пока не затверживал наизусть весь гимн.
Так начались для сына Самудрадатты учебные будни. Вскоре юноша вполне освоился в Уджаяни, перенял манеры местных жителей и совершенно избавился от своих провинциальных ухваток. Держался он теперь уверенно, на вопросы отвечал спокойно, не краснел и не смущался, как прежде.
Весна между тем быстро вступала в свои права. Деревья ашоки от самого корня покрылись множеством тёмно-красных цветов. Киншуки стояли в алом цвету, словно охваченные пожаром. Причёски женщин украсили пышные цветы навамаллики. Бродя по городу в поисках милостыни, Ватсьяяна постоянно ощущал какое-то странное стеснение в груди и не мог понять: то ли красавиц на улице стало больше, то ли женские прелести неизвестно почему начали оказывать на него такое волнующее воздействие. Перед его мысленным взором нередко возникал пленительный образ Рупавати, а в ушах звучали страстные возгласы Рупаники. Быть может, от этого слова священных гимнов с трудом укладывались в голове, и он постоянно получал строгие выговоры от учителя. Но как можно думать об учебе, когда весь сад окутан нежным ароматом цветов кумуда, а над головой так сладко поют птицы? Поистине, для этого надо было обладать духовным могуществом Шивы–аскета!
