– Привет, Тео. Не хотела мешать, у тебя свидетель, но Пещоху дали пятнадцать.

– Великолепно. А как обоснование?

– Прекрасно. Адвокат не имел к нам претензий, собственно, повторил на камеру все твои слова из обвинительного акта и заключительной речи. Тебе стоит с него слупить тантьемы. Возможно, не будет апелляции. Пещох – исключительная гнида, и на месте его адвоката я бы опасалась, что после апелляции ему еще пару лет добавят.

Эва была права. Пещох совершил умышленное убийство жены из-за ничем не обоснованной ненависти. Это было грязное домашнее убийство из разряда тех, которыми не интересуется даже желтая пресса. Запущенная студия, супружеская пара безработных, плач, вопли и скандалы, удары головой об угол шкафа вместо обычного мордобоя. В течение четверти часа. Даже патологоанатом был потрясен. И это, по мнению защиты, – «побои со смертельным исходом». Господи милосердный! Шацкий предпочел бы подметать улицы, чем наняться попугаем в уголовных делах.

– Спасибо, Эвуня. Будет тебе кофе.

– Принесешь мне в постель?

Он придушил в себе улыбку.

– Кончаем разговор. Па.

Ярчик блуждала взглядом по его кабинету. В нем не было ничего интересного, кроме вида на серое здание Министерства сельского хозяйства за окном. Над столом Али висели смешные детские рисунки, у стола Шацкого – только календарь с видом Татр и афоризм Штаудингера[33] в рамочке: «Откуда ветер ни примчится, всегда в нем запах Татр таится».

– Как вы думаете, кто из вашей группы его убил? – спросил он.

Вопрос застал врасплох.

– Не знаю. Понятия не имею. Я только обнаружила тело.

– Понимаю. Но если бы потребовалось назвать одного человека, кто это был бы? Доверьтесь вашей интуиции. Я спрашиваю просто так, наверняка мой вопрос не будет иметь последствий. Вы ведь наблюдали за этими людьми в течение двух дней почти без перерыва.

Барбара Ярчик поправила очки. Она сидела неподвижно, глядя не на Шацкого, а на стену за его спиной. Затем, не поворачивая головы, сказала:

– Во время сеанса пан Эузебиуш играл роль сына пана Хенрика. И этот сын, по крайней мере в исполнении пана Эузебиуша, был ужасно грустный, а еще было видно, как сильно обижает его отец. И я подумала: может, это он – из мести отцу, вы ведь понимаете. Что тот не знал любви и все такое.

Только теперь она взглянула на Шацкого, который ничегошеньки не понял из сказанного. Взрослый мужчина убил другого мужчину, потому что во время терапии изображал его сына, который страдал из-за нехватки отцовской любви? Что за чушь.

– Понимаю, – сказал он. – Большое вам спасибо.

Женщина внимательно прочла протокол, прежде чем его подписать. Несколько раз поморщилась, но ничего не сказала. Они попрощались, и Шацкий предупредил, что наверняка будут новые вызовы, один или несколько. Ярчик стояла у дверей, когда ему в голову пришел еще один вопрос.

– Что вы почувствовали, когда его нашли?

– Сначала я была поражена, ужасный вид. А когда успокоилась, почувствовала некоторое облегчение.

– Облегчение?

– Прошу правильно меня понять. Пан Хенрик много рассказывал о себе и своей нынешней семье, а я… – она нервно сплела пальцы, ища подходящие слова, – я никогда не встречала такого несчастного человека. И мне подумалось, что, вероятно, кто-то оказал ему услугу, потому что, пожалуй, нет мира, в котором пану Хенрику было бы хуже, чем здесь.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ.

Эузебиуш Каим, родился 14 июля 1965 года, проживает в Варшаве, на ул. Мехоффера. Образование среднее, директор отдела в фирме HQ Marketing Польша.

По мнению Олега, богатый, нахальный и черт знает зачем участвующий в терапии. Мнение Шацкого было такое же. Выглаженный костюмчик прокурора рядом с его одеждой выглядел как тряпка, выкопанная из индийского секонд-хенда. Шацкий сумел это оценить, почувствовав укол зависти, когда Каим сел напротив. Сам он никогда не сможет обзавестись подобным гардеробом.

Каим не только прекрасно выглядел в дорогой одежде. Еще он был мускулистым и загорелым, как если бы последние три недели только и делал, что бегал на пляже и играл в теннис на Крите. Хотя у Шацкого был плоский живот и он регулярно посещал бассейн, рядом с Каимом чувствовал себя бледным и худым, как червяк из семейства nicieni. Прокурорское эго слегка поддерживала мысль, что он – представитель власти, а этот пижон может оказаться убийцей.

Красивым мужским голосом, деловито и конкретно, без экзальтации и не избегая подробностей, Каим дал показания. Сцену у трупа он запомнил такой же, как и Ярчик, но Шацкого интересовало кое-что другое.

– Каким человеком, по вашему мнению, был Хенрик Теляк? – спросил он.

– Несчастным, – ответил Каим, не колеблясь ни минуты. – Очень несчастным. Понимаю, не у каждого в жизни все складывается, как надо, но он был исключительным неудачником. Вы, наверное, знаете, что его дочь совершила самоубийство.

Шацкий подтвердил.

– А вы знаете, что у его сына больное сердце? Этого Шацкий не знал.

– Об этом стало известно через полгода после похорон Каси, его дочери. Ужасно. Даже теперь меня дрожь берет, когда я об этом думаю. У меня самого сын в том же возрасте, и я едва не теряю сознание, представляя себе, что мы хотим получить результаты очередных анализов, а врач говорит, что результаты странные, и нужно их повторить. А потом… вы сами знаете.

– А как, собственно, выглядит психодрама, в которой вы играли роль сына Теляка?

– Трудно назвать это психодрамой, скорее нечто более глубокое и необъяснимое. Магия. Пан Чарек [34]наверняка объяснит вам теорию, я не сумею. Я впервые участвовал в расстановке, и, – он искал подходящее определение, – это опыт на границе потери сознания. Когда пан Теляк расставил нас, я сразу почувствовал себя плохо. Очень плохо. И чем больше я там стоял, тем хуже мне становилось и тем менее я чувствовал себя собой. О’кей, вы уже глядите на меня, как на ненормального, но я закончу. Я не только притворялся, что я – Бартек, а на самом деле им становился. Прошу не спрашивать, как такое возможно.

Шацкий подумал, что если их всех отправить на экспертизу, государству процедура обойдется в целое состояние.

– А до этого вы сами были героем расстановки, – напомнил он.

– Согласен, но я не переживал так сильно. Это было очень сильное переживание, когда я увидел, почему мое супружество пошло прахом. Но ведь это собственные эмоции. Вам понятно? Даже если они скрыты очень глубоко и вытеснены другими, все равно мои. А позже, с Бартеком и паном Хенриком.

Они были ужасными, словно бульдозером сгребали мое самосознание. Хочу забыть об этом, и как можно быстрее.

– А вы давно развелись?

– Нет, недавно, год назад. Не столько развелись, сколько расстались. Мы не ходили в суд. А теперь, может, нам удастся сложить все это в сучку.

– Простите?

– Что простите?

– Вы сказали «сложить все это в сучку».

– А, я имел в виду, конечно, складывание в кучку. Прошу не обращать внимание на мои оговорки. У меня не хватает какого-то соединения в мозгу, я с детства путаю идиомы и фразеологические обороты. Никто не может объяснить, почему так происходит.

Псих, подумал Шацкий. Он производит хорошее впечатление, но псих.

– Конечно, я понимаю. А во время терапии, играя роль сына пана Хенрика, вы испытывали ненависть к своему – скажем так – отцу?

– Простите, к чему вы клоните?

– Прошу ответить на вопрос.

Каим молчал, вертя в руках мобильный телефон. Наверное, очень дорогой – один экран был больше всего телефона Шацкого.

– Да, я чувствовал ненависть. В первую минуту хотел вам возразить, но это не имело бы смысла. Вы наверняка увидите видеозапись и сами догадаетесь.

Шацкий записал: «терапия – видео?»

– А теперь о чем вы меня спросите? Не хотел ли я его убить? Не убил ли я его?