Эта удивительная, местами забавная, история произошла тогда, когда я, по настоянию отца, да и по собственному искреннему желанию, отучилась на ветеринара, прислушавшись к увещеванию родителя, известного в нашем городе зоолога, о том, что род человеческий катится в тартарары и скоро грядет его последний день. И если человечество со своей цивилизованной неразумностью неизбежно канет в Лету, считал он, то надо, по крайней мере, попытаться спасти братьев наших меньших. Этот довод был не главным при поступлении в институт, как вы понимаете, но папа, пришедший на экзамен поговорить с приемной комиссией, сплошь и рядом являвшейся его лучшими школьными друзьями, надолго застрял в экзаменационном кабинете, где тема апокалипсиса была дружно одобрена и поддержана. Ибо каждый ветеринар знает, что нет лучше друга, чем собака, и хуже врага, чем человек.

Однако я, хоть и была папиной дочкой, таки являлась исключением из этого правила: искренне любила как четвероногих, так и двуногих. И проработав четыре года в центральной ветеринарной клинике города, заслужила славу не только как профессионала в области спасения животных, но и лекаря человеческих душ в виде хозяев моих четвероногих, хвостатых, крылатых и пернатых клиентов. Ко мне вскоре стали стремиться излечить не столько своих питомцев, сколько рассказать о своих чувствах, тревогах, воззрениях, а иногда и просто, словно нечаянной попутчице в мчащемся за горизонт скором поезде, поплакаться о жизни и поведать свою сокровенную историю большой любви.

Наверное, это было связано с моим именем и моей внешностью. Про имя. Мой папа большой любитель животных, также имел вторую страсть – это балет. И единственной его идеальной любовью числились Спящая красавица, Жизель, Турандот и прочие утонченные девушки в пачках, исключительно в воплощении примы большого театра Майи Плисецкой, не раз посещавшей наш уездный городок с гастролями и всегда получавшей громкие аплодисменты и шикарные букеты из зала в знак любви и признания ее поистине гениального исполнения танца. Именно в честь нее и была названа я, по странному стечению обстоятельств Майя Евгеньевна Плисецкая. Однофамилица. На этом все сходства заканчивались. Так как моя внешность и здоровье, которые я очень ценила и ценю, достались мне от моей несравненной мамочки, художественного руководителя местного дома культуры, писаной русской красавицы, сошедшей с полотен Бориса Кустодиева: дебелая, пышная, розовощекая, голубоглазая, с красивыми локонами льняных волос. Прибавьте мою тонкую талию, за которой я строго следила в угоду современной моде, получалась настоящая «Русская Венера». Так ее и звали «за глаза» одногорожане.

Маму, кстати, не раз просили позировать и местные художники, часто посылали быть представителем города на международных соревнованиях или презентациях, даже выбирали лицом какой-нибудь рекламной кампании. С ее внешностью лучше продавались квартиры в новостройках, строительные материалы и даже земля. Каждый мечтал иметь такую соседку или главу ТСЖ. Она олицетворяла ту потерянную в хаосе цивилизации русскую красоту и душу, к которой стремился и стар и млад. Потому деятельность дома культуры кипела: театр, балет, ритмика, парные танцы, читательские посиделки, празднования всех красных дней в календаре на камерной сцене ДК.

Каждый новый губернатор и мэр первом делом шел знакомиться и заручаться поддержкой местной «Венеры». Ее улыбка, спокойствие, мудрость являлись залогом спокойной жизни, которая не могла похвастаться шиком и блеском: мы не качали нефть, не гнали водку, не строили БАМ, но купеческие замашки, бережливые устои, чистоплотные традиции поддерживали город в приличном состоянии и делали его одним из бриллиантов в туристическом маршруте необъятной нашей родины.

Вы спросите, а как же мама относилась к неразделенной любви папы к мадам Плисецкой? Моя дорогая мамуля была настолько образована и воспитана, а в свое время и по сей день, эти два факта являлись и являются признаком высокого ума и широкого взгляда на мир, поэтому она могла позволить отцу иметь всяческие странности и даже страсти, никогда не выходящие за рамки его образования и большого воспитания. За что он платил ей душещипательными знаками внимания, будто чувствуя некую вину из-за симпатии к столичной балерине, всегда заранее преподнося букеты цветов сначала маме, а потом сказочной любви на сцене. Мамины подруги только охали и ахали от таких высоких отношений, по-девичьи, по-доброму ей завидовали. Папа был нашим героем. И именно по этой причине мне до тридцати лет не посчастливилось встретить ни одного, кто хоть бы капельку походил на родителя. И оставалось только слушать чужие истории любви, полные страсти и приключений. Порой даже не верилось, что все они произошли в нашем городке.

В конце концов, мне пришла в голову идея записывать эти откровения, рассказанные во время приемов, в надежде хоть когда-нибудь познать все это в своей жизни. Как однажды мое наивное увлечение стало известно широкой публике.

Прознав, что я записываю истории любви земляков и, наверное, зажелаю издать их в столице и обязательно заделаюсь настоящей писательницей-романисткой, известной на всю страну, дающей интервью направо и налево всем центральным каналам, смотримым в провинции каждый вечер, как священнодействие, мое имя стало все чаще упоминаться то тут, то там, и вскоре настоящие потоки празднолюбцев устремились в клинику для разговора со мною, чтоб обязательно поведать свою историю любви.

Честно говоря, такого оборота дела я не ожидала и даже подумывала прикрыть лавочку и выбросить все дневники, это хобби стало отнимать от работы слишком много времени и нервов. Визитеры захаживали до и после рабочего дня, вылавливали меня в кафе и даже поджидали у подъезда дома. И при этом никак не принимали отказов, приносили подарки и даже намекали на высокие гонорары, если их история попадет на страницы моего несуществующего романа. Это стало полным сюрпризом! Как вскоре ко мне пожаловали журналисты из местной газеты, пишущие об интересных людях региона и решившие написать о моем будущем бестселлере или даже многотомнике, ведь в городе проживало не менее трех сот человек. Материала хватило бы и Толстому! И я сдалась. Не смогла отказаться от мировой славы и почета. Шутка. Просто, честно признаться, мне и самой стало жутко любопытно, что из этого выйдет. К тому же писалось легко и просто, будто я обучалась в институте помогать не рогатым и копытным, а как с интригой пройти от пролога к эпилогу. Я просто сама получала удовольствие от общения с людьми и от поведанных мне историй. Ведь их рассказывали от души, в порыве, надеясь увековечить большие свои чувства, достойные восхищения.

Таким образом, решившись стать писательницей-романисткой, при этом не бросая основную деятельность, где, кстати, проходили основные любовные излияния земляков, я решила выработать несколько принципов, которым следовала неукоснительно, они были продиктованы моим образованием, пусть и ветеринарным, и воспитанием, навеянным балетом великой Майи Плисецкой с вытекающими отсюда последствиями. Никогда не писать о пошлости. Не опускаться до описания тех адюльтеров, что рушили семьи честных и добрых семей города. Ни в коем случае не браться за рассказ, если лично мне не нравился его рассказчик.

Так, однажды ко мне в кабинет попал бывший главный врач нашей центральной, человеческой, поликлиники Михаил Г., проработавший на своем посту более сорока лет. Он привел своего старого английского терьера, такого же грузного и страдающего сердцем, как и сам бывший главврач. Его интрижки с подчиненными медсестрами и лаборантками не смогли заразить моего воображения, к большому сожалению старого Дон Жуана, старавшегося и так и эдак заинтриговать меня многосерийным сорокалетним сюжетом, из которого, по его мнению, получилась бы не только шикарная книга, но и вышел бы целый телесериал, коими пестрили все центральные каналы. Но! Ни количество лет. Ни пикантная атмосфера больницы. Ни – брр! – имена тех самых медсестер (а теперь и отчества), после сорока лет превратившихся в злобных старух, недовольных всем и вся, не возбуждали во мне, как писательнице, ни интереса, ни даже простого человеческого любопытства. Только вид «добрых фей», бывших любовниц главврача, как теперь выяснилось, что поджидают заразу в отвратительных больничных стенах лазарета, останавливали инфекции и бактерии размножаться и приближаться даже к его порогу. Этим, кстати, объяснялся низкий процент заражения и высокий – выздоровления среди больных. Поэтому набравшись духа, я отказала хозяину старого бульдога. Вот такой пример непоколебимой творческой воли.