Смерть отстала, но только на время. Она была все время где-то очень близко. Все кругом было только - притаившаяся смерть... Двое суток ехали в поезде, никак не могли добраться до Мелитополя. На третий день заболела Мушка. Сидеть в вагоне было нельзя - стояли, плотно прижавшись друг к другу... Максим Николаевич так и не мог уяснить со слов Ольги Михайловны, чем заболела Мушка: была ли это закупорка вены на ноге или глубокий нарыв (тогда была эпидемия подобных нарывов), но Мушка почти теряла сознание от боли. На глухом полустанке вынесла ее Ольга Михайловна, сама еще слабая, с мутной от усталости головой. Он представлял ясно, как она, уложив на скамейку Мушку, металась по запуганному полустанку, спрашивая у всех, кого встречала:
- Где здесь больница?.. Есть где-нибудь близко больница?.. Пожалуйста, скажите, - больница?
Узнала, наконец, что есть верстах в двадцати, в молоканском селе Звереве, но лошадей, чтобы туда доехать, ни у кого на полустанке нет. Три версты несла Мушку на руках до ближайшей деревни. Там боялись ехать на ночь, - еле умолила одного старика. Но врач земской больницы, человек семейный и усталый, хотя и жил еще в своем доме, но сказал:
- Какие же, сударыня, теперь земские больницы, когда нет земств?.. Теперь больница не действует... Я и сам бы уехал, да куда? Куда?.. Скажите мне, куда?.. И на какие средства?.. Я забыл уж, когда последнее жалованье получал!..
Ольга Михайловна умоляла сделать операцию, только операцию, но доктор сказал:
- Сами не знаете, о чем просите!.. Поезжайте на завод "Унион" - всего сорок верст... Там есть больница, и, кажется, действует... Только не мешкайте... Девочка серьезна...
- Серьезна?.. Что вы, доктор!
- И очень... Поверьте.
И опять началась тряска на безрессорной подводе, и Мушка почти беспрерывно кричала от боли, и ухабы проселка то кидали ее на руки матери, то выбивали из рук... С обеда пошел дождь, за полчаса промочивший обеих до нитки. Украинец, их везший, начал усиленно ворчать:
- Нi, це вже не дiло!.. - Довез их до ближайшего хутора и сказал: - От, - шукайте собi подводу, мадам, - бо я тут у кума ночевать останусь... - Так было плохо Мушке, так утомила ее дорога, что Ольга Михайловна подумала было дать ей отдых, остаться на хуторе часа на два, но испугала ее какая-то сердобольная баба, спросившая ее участливо, кивнув на посиневшую Мушку: - Чi вже, - чi ще трохi дышить? - И, не ответив ей, тут же заметалась Ольга Михайловна искать лошадь на завод "Унион". Оставалось всего пятнадцать верст. Приехала к вечеру. Осмотрев Мушку, сказала молодая женщина-врач: Опоздайте вы всего на два часа, было бы заражение крови... - и тут же положила Мушку на операционный стол. Завод уже не работал; больница тоже доживала последние дни. Ольга Михайловна сама была сиделкой при Мушке, проживши здесь около двух недель.
Но смерть все-таки таилась повсюду, и, приехав, наконец, лошадьми в Мелитополь, Ольга Михайловна узнала здесь от знакомых, что муж ее, Николай Александрович, пробившись из Харькова на юг, ехал по их следам, но поезд его недалеко от Мелитополя обстреляли махновцы, и он был убит шальною пулей и похоронен с неделю назад вместе с несколькими другими, убитыми на том же поезде, в братской могиле на здешнем кладбище.
Совершенно измученная, осенью 1919 года проехала, наконец, Ольга Михайловна в Крым на свою дачку, маленький домик в три комнаты, с верандой, который построил какой-то чудак далеко от города, высоко над морем, совсем на отшибе, среди густого дубового кустарника, а у этого чудака покойный Николай Александрович случайно купил его за бесценок.
5
Стояли очень жаркие здесь июльские дни, и вместе с привычными уже тремя тифами - сыпным, брюшным и возвратным - медленно начала утверждаться холера. О ней и раньше говорили, что она ходит в соседней губернии (ходит что-то невидимое) и идет в Крым. Превратили в холерный барак одну из пустующих дач на берегу, достали несколько десятков прививок, вывесили плакаты: "Не пейте сырой воды!"... Американцы открыли столовую для детей. И ждали. И невидимая пришла.
Когда слишком много шишек валится на голову Макара, Макар тупеет: появляется равнодушие, спокойствие, осоловелость; он ложится ничком и даже не втягивает голову в плечи: все равно, - нет спасенья.
Каждый почти день ходивший по-прежнему в свой суд Максим Николаевич встретил как-то бывшего профессора столичного университета, застрявшего здесь так же, как и он, с седеющей гривой волос, бородатого, истощенного, в рыжей дырявой шляпе, в парусиновом грязном, стареньком, латаном костюме, равнодушно ступающего по горячему булыжнику мостовой костлявыми, желтыми, босыми ногами, и спросил его:
- Привили уж себе?
- Что привил?
- Холеру.
- Я? Зачем это?.. Разве не все равно, от чего умереть?
Профессор удивился так искренне, и пятидесятилетние глаза его стали такие детские, потусторонне-глядящие, что Максиму Николаевичу почему-то сделалось стыдно за свой вопрос - суетный и житейский, и весь день потом был он рассеян.
Между домиком Ольги Михайловны и городом раскинулся маленький пригород - несколько домишек, стоящих вразброд. Жили там остатки бывших семей, тающие постепенно. Шла мимо как-то Ольга Михайловна (несла продать ноты, совершенно не зная, кто бы их мог здесь купить) и встретилась с Дарьей, прачкой, вдовою кровельщика Кузьмы, умершего весною от голода. Даже чуть улыбалась Дарья, когда говорила ей:
- И-и, золотая, - хо-ле-ра!.. Испуг что ли тут какой? Подумаешь, радость какая в теперешней жизни!.. У меня вон девчонка, Клунька (всех-то их у меня шесть!), что ни день говорит: - Ах, хоть бы помереть поскореича!.. Чем ни чем заболеть, только бы помереть!.. - Хи-хи!.. Мода какая теперь пошла!.. Конечно, дите!.. Слышит - кругом так-то говорят, - ей и в мысль, что так надо... А живущие такие, - все одно кошки... Утром встанешь, - всех обойдешь, послушаешь, - дышит или уж кончился?.. У меня бы их, кабы раньше не помирали, пятнадцать душ всех-то быть должно!.. Золотая!.. Куды бы их теперь такую ораву?.. С этим беды-горя!.. Прежнее время, конечно, - хорошо жили: муж - кровельщиком, ни одного дня без работы не гулял: постройки везде были... И на водку ему хватало, и детишки сыты-одеты... Так мы, с хороших харчей, дите за дитем и гнали... Каждый год, бывало, то рожаешь, то носишь... Один в пушку, другой - в брюшку... Хи-хи... А зимой этой старик мой говорит: - Ну, ребята, что теперь будем делать? - А Клуня как так и надо: - А теперь, говорит, помирать будем... - И горюшка ей мало!.. И хоть бы тебе какая работа всю зиму!.. А как старику помирать - уж на лавке лежал, - тут тебе и пришли от Аджи-Бекира, кофейщика, - два листа на крыше переменить, да желоба... Поднялся это он, - слава, мол, господи, - взял это ножницы, гайку, пробой в карман (уж лома тащить не мог) - за-шму-ры-гал!.. Ан, пяти дворов не прошел, сел... Шумят нам: - Берите свово старика: кончился!.. - Подошли мы, а Клуня: - Теперь, говорит, наш черед... - И прямо мне дивно было на нее глядеть: дите, а никакой в ней живности нет... И к отцу жалости нет, как так и надо!.. Конечно, все - еда делает... Оно и другие тоже - прежде, бывало, крику-шуму от них, - хоть со двора тикай: ведь шестеро!.. А теперь, золотая, до того тихие, до того тихие, - только глазами смотрят... Американский корм, он какой?.. Много с него накричишь?..
И так долго... И баба еще нестарая, - лет сорока, и непонятно было Ольге Михайловне, - в шутку это она или серьезно, - приземистая, похожая на киргизку, с ноздреватым, луковкой, носом.
А через дом от Дарьи, в немудреной лачуге в два окна, ютился остаток другой семьи - двое ребят, Колька и Павлушка. Колька - старший, лет шестнадцати, но полоумный, - голова толкачом, - и почти слепой, а Павлушка года на два моложе, - лупоглазый, длинноухий и тощий, как весенний заяц. Павлушка кормил Кольку - приносил ему из столовой обед. Но однажды не утерпел и съел половину сам. Потом стал делать это ежедневно. Колька ослабел и слег...
