Сад на горе молчал, и, далекий и чуткий, молчал за ним неподвижный белый берег.
XII
Недели через полторы разнесся слух, что приедет граф на охоту.
Кругом все ожило и заспешило.
Шевардин не один раз видел, как по дороге мимо сада на тройке с колокольчиками мчался куда-то Аурас, жиденький немец с острой лисьей мордочкой и длинным носом.
Около него неизменно галопировали два черкеса в высоких шапках и красных чекменях: один - старый, чернобородый, другой - молодой, верткий.
И встречавшиеся им мужики низко снимали шапки и, окутанные облаком пыли, молчаливо смотрели им вслед.
С берега реки было видно, как у белого дома на горе шевелились люди; говорили, что там мыли окна, выносили проветривать мебель, белили галерею.
Отец Мефодий откуда-то узнал, что граф хочет жениться на еврейке и с нею вместе приедет как с невестой. Взбудораженный этим слухом, он явился в сад к Шевардину сияющий, как только что сошедший с иконы.
- Великолепный факт! - хитро щурясь, говорил он. - Ведь это значит, что нужно ее к православию приводить, ибо на еврейках, по закону, жениться нельзя. Теперь, этак нежно, раскинем мозгом: приглашать для наставления этой самой иудейки кого-нибудь со стороны неловко - разболтает; из монастыря архимандрита взять - тоже огласка, да и зачем такую персону, ведь это форма одна, - разве для них важно. Выходит, что такой поп, как я, например, самое благое дело... Могила!.. И запугать можно и наградить можно... А вы как бы думали... Могила! И стоило бы дешево... А? Если бы, например, десятинок пять-десять леску. Сосновенького...
- Губа не дура, - заметил Шевардин.
- И очень просто... Что ему пять-десять десятин. Это с сорока-то верст лесу! Все равно, что для нас с вами полтинник... А пять-десять десятин это того, с какой стороны на это ни посмотри... Великолепный факт, а?
Почему-то дальше пяти-десяти десятин фантазия попа не шла, но за эти пять-десять он держался крепко и даже назначал им приблизительно место рядом с монастырской землей.
И, говоря об этом, он все смеялся, и курил, и хлопал Шевардина по колену, и слова его казались Шевардину противными и рыжими, как его подрясник.
Он знал, что о.Мефодий только что перед этим написал своим прихожанам жалобу на Аураса. Немец отвел одному из конторщиков место для постройки дома как раз около татьяновского кладбища, а для надворных построек приказал занять часть кладбища. Рабочие заняли. Пришли в субботу бабы на могилы, а могил никаких нет, - есть ямы, навален лес, и ветхая ограда кладбища отодвинута внутрь сажен на десять.
Бабы подняли вой, но мужики не бунтовали, помня черкесов и солдат, а собрались к о.Мефодию писать прошение и целый день галдели и писали.
Это случилось недавно, после ярмарки, но о.Мефодий теперь уже молчал о прошении, и оно лежало у него в шкатулке до выяснения вопроса о графской невесте.
Яблоки поспевали. За грушовкой и белью сняли анис, казачку, малиновку, царский налив. Погода стояла теплая, сухая, тихая, и пряный аромат так и реял в воздухе.
Помогать Шевардину пришел и писарь Яков Трофимыч с тремя малышами, которых негде было учить. Малыши в розовых рубашках сначала дичились, держались кучкой и смотрели исподлобья, но потом бойко шныряли в кустах, звонко кричали и перебрасывались гнилушками.
А в это время сам Яков Трофимыч глухо и тихо, точно заговорщик, гудел около Шевардина:
- Вот приедет, постреляет и уедет... только и всего... И зачем же, скажите, пожалуйста, между нами, ему такая масса земли дадена, а другие около него в загоне живут?
Шевардину казалось, что это назойливо жужжит около большая серая муха, и он отмахивался от писаря рукой. Яблок собрали много. Ими завален был шалаш, и большая, желто-розовая куча, свежая и лоснящаяся на солнце, тяжело лежала на сене возле самого входа.
Толстая баба, матушка о.Мефодия, приходила покупать эту кучу, долго рылась в ней, пробовала вкус, ломала яблоки жесткими руками, чтобы узнать, годятся ли в мочку, давала за пять пудов два рубля и, когда Шевардин засмеялся только в ответ, обиженная ушла.
Яков Трофимыч подмигивал ей вслед и, отвернувшись и спрятавшись за куст, беззвучно хихикал.
XIII
Приехал граф тридцатого августа днем.
Так как со станции до белого дома на горе дорога шла мимо села, то о.Мефодий встречал его - чего не бывало в прошлые годы - в толпе празднично одетых татьяновцев и с крестом в руках.
День был облачный, даль серая.
Накануне прошел дождь, и потому дорога была твердая и влажная, и четко было видно, как приближались звонкие кони.
Впереди мчались черкесы - шесть человек, треугольником, как летят журавли. Красивы были они, все в новых ярких епанчах, крыльями вившихся сзади, в высоких папахах, загорелые, хищные, чуть пригнувшиеся к лукам седел на сухих дыбившихся лошадях.
За ними в легком плетеном тюльбери, запряженном парой, ехали Аурас и становой пристав из монастыря. Аурас что-то говорил приставу, чего не было слышно за звоном колокольчиков и бубенцов, и размахивал тощими руками. Усатый круглый пристав, соглашаясь, покачивал головой.
За тюльбери выплывало ландо четверкой лошадей. Лошади все, как одна, редкой караковой масти, пристяжные с крутым отгибом голов, с плавным переводом ног. Кучер широкий и рыжий, в желтом атласе на груди безрукавки, с павлиньими перьями на голове. В ландо сидел граф - толстый, с отвисшими щеками, с ленивым взглядом из-под серой пуховой шляпы. Около него невеста смуглая, большеглазая, похожая на итальянских певиц.
Мелькнули, и уже сзади новые экипажи: лошадиные морды, огненные птицы на дамских шляпках, кучера, звонкие бубенцы, лоснящиеся крылья колясок, колеса, слитые в сплошные круги.
Отец Мефодий широко благословлял едущих сверкавшим крестом; обнаженные головы толпы около него молчаливо склонялись до пояса.
Промчались, - и в воздухе остался только запах женских духов и конского пота, а головы татьяновцев все были притянуты туда, где в повороте дороги один за другим тонули и скрывались экипажи.
Шевардин стоял тут же, около самой дороги, глубоко заложив руки в карманы форменной тужурки. Из-под копыт и колес в его сторону летели влажные комья грязи, а в широкие извивы мозга глубоко вонзились четырехугольные щеки графа, сощуренные глаза, мягкая шляпа, завязанные узлами хвосты лошадей, подушки из голубого бархата, белый платочек в чьей-то белой руке.
