Ну а дальше - дело техники, вопрос пяти минут: добраться до ближайшей почты, войти в зал телефонных переговоров и среди сотен телефонных томов найти один, довольно худосочный по объему - лихтенштейнский, просмотреть его и выписать номер барона и адрес.
...И вот мы едем с ним по маленьким извилистым улицам горного Вадуца барон на своем гоночном двухместном "мерседесе" впереди, я, прилипнув, словно какой сыщик, - сзади; минуем зубчатые башни замка Великого Князя, сворачиваем в совсем уж крохотный проулочек и останавливаемся возле трехэтажной виллы. На двери табличка: "Аскания-Нова".
Барон отворил дверь гаража, загнал свою машину, отпер дверь дома, улыбнулся:
- Милости прошу в матушку Россию.
Он говорит с едва заметным акцентом, но это не акцент иностранца, учившего наш язык; это акцент русского человека, прожившего много лет вдали от Родины.
Я вошел в дом и обомлел - второй раз за пять минут: как, право, не обомлеть, увидав в Лихтенштейне виллу, которая называется "Аскания-Нова", заповедник, известный в Союзе чуть не каждому школьнику?!
Поднимаясь по лестнице, увешанной уникальными коврами, я чуть не спотыкался о связки антикварных книг, рамы картин, об углы каких-то картонных, аккуратно упакованных ящиков, сохранявших формы скульптур.
Мы поднялись в холл этого маленького замка, барон включил свет, и я обомлел в третий уже раз: вокруг меня в торжественном молчании застыли скульптуры Удона, Лансере; на стенах - русская живопись: Айвазовский, Коровин, Кустодиев, Васнецов.
- Что вы сначала хотите? Есть? - спросил барон. - Или немножечко пройтись по экспозиции, подняться наверх, я там покажу вам вашу комнату, вам нечего делать в отеле, да и мне будет не так грустно, все-таки я живу здесь один, постоянно один... Жена, которая ушла когда-то от меня к американцу, поселилась у Грейс Келли, принцессы Монако, она у нее камер-дама; дочь вышла замуж за голландского художника, бросила сцену в Лондоне, она была балерина, по-русски не понимает... Мамочка умерла пять лет назад, царство ей небесное...
Я попросил разрешения подняться наверх, посмотреть коллекции, и мы начали экскурсию; я замер возле гобелена, пробормотав что-то восторженное...
- Вы сказали "гобелен" (он произносит по-французски - "гобелян"). Но это не гобелен. Это ля Мерсье. Огромная разница, невероятная разница! Было три всемирно известных мастера: Гобелян, Обиссон и ля Мерсье. Так вот, ля Мерсье имели фабрику в Петербурге. Они-то и сделали это чудо (во всю стену красовался наш Василий Блаженный, московский храм). Работу им поручила Московская патриархия, и ля Мерсье закончили этот заказ в феврале девятьсот семнадцатого года, когда уж не до храмов было, революция... Семья ля Мерсье вывезла эту единственную в мире вещь в Париж, и я случайно узнал, что ее будут торговать в аукцион! Ну и вот она здесь... Видите, какие прекрасные коричневые тона. Ля Мерсье работали только в этих тонах, Обиссон - в зелено-синих, а уж Гобелян позволял себе использовать все краски, как современная живопись... Между прочим, одна из последних представительниц рода ля Мерсье считает себя русской, потому что тот, кто долго жил в России и отдавал ей себя, не может не считать себя русским... А вот бюст императрицы Екатерины Великой... Это ж работа Удона! Подлинник! А как он попал ко мне?! Настоящая детективная история! Правнучка русского писателя фон Визина (он произнес именно так) живет в маленькой французской деревушке, в крохотной комнатке крестьянского дома, ей уже за девяносто, далеко за девяносто. Так вот, она узнала, что в Москве одна из улиц переименована в честь ее предка. И она написала мне письмо, ибо многие эмигранты слышали, что я собираю искусство, а тут еще Олимпиада, и откуда-то они узнали, что я во многом содействовал тому, чтобы Олимпиада состоялась именно в Москве, а не в Лос-Анджелесе...
- Что?!
Барон рассмеялся:
- Погодите, вы еще и не то про меня услышите! Правнучка продала мне Удона лишь при условии, что я привезу ей из Москвы фото улицы ее дедушки, а я почетный гость Олимпиады, и я поеду к дам, несмотря на бойкот и несмотря на то, что мои лихтенштейнские питомцы тоже не едут, а ведь именно я дал им медали в Лейк-Плэсиде, я, коренной русский, получивший баронство от Лихтенштейна за заслуги перед новой родиной...
Потом мы зашли в его кабинет - огромный, чуть не сто метров.
- Здесь вы посмотрите уникальные русские книги, - сказал барон, - которые я купил на аукционе в Монте-Карло, когда великий мастер балета Сережа Лифарь распродавал дягилевскую библиотеку, нет ей цены... Я купил самые уникальные книги, невероятные фолианты из крамольной новиковской типографии, рукописные Библии, самые первые русские издания... Может быть, поможете сделать каталог, а? Я ведь с трудом читаю русские слова... Но потом об этом, пошли ужинать...
В маленькой, уютной кухоньке барон включил электрическую печь, достал из громадного холодильника два куска мяса, салат, сыры, сунул хлебы в тостер движения его были автоматичны, словно бы он каждый день повторял их, и он, словно бы поняв меня, грустно усмехнулся:
- Каждый день одно и то же... Кроме, правда, осени, когда туристский сезон кончается и я уезжаю путешествовать или отдыхать, чаще всего в Ниццу, к мамочке и дедушке, когда они еще были живы... Ну а теперь расскажите мне про этого немца из Гамбурга...
- Про Штайна?
- Да, про него.
Он выслушал мой рассказ очень внимательно.
- А чем же он живет? - спросил после долгой паузы. - Что его кормит?
- Сад. Яблоки.
- Это дает деньги?!
- Достаточно для того, чтобы питаться и оплачивать счета, которые приходят за копировку архивных документов.
- Значит, разница между ним и мною в том, что он находит русские ценности по архивам, а я скупаю их на аукционах... Сколько ему лет?
- Семьдесят.
- На три года старше меня...
Я растерянно посмотрел на барона: ни единого седого волоска, поджар, крепок, спортивен.
- Да-да, - вздохнул он. - Именно так. Конечно, девушкам я говорю, что мне сорок девять, и они верят, но, когда увлекусь и потеряю осторожность, начиная рассказывать, как я завоевал первенство Франции по велосипеду в тридцать втором году, они ахают: "Вам же тогда был год, Эдвард!"
