И т а к д а л е е.
(А сколько представителей системы являются членами наблюдательных советов всех этих концернов, банков, компаний?! "Свобода, понял, свобода" - так поется в одной озорной песне: не в бровь, а в глаз, нет?)
Когда провалилась высадка контрреволюционеров в бухте Кочинос, надо было думать о будущем. Кубинская революция доказала свою жизнестойкость: народ был готов сражаться за социализм с оружием в руках, "родина или смерть" не столько лозунг, сколько констатация факта.
Сейчас пока невозможно сказать, кто именно выдвинул идею убить президента. Того президента, который не смог вернуть Гавану ее прежним владельцам. Того президента, который первым за океаном повернул к реальности в оценке новой структуры мира. Это, именно это, дало ему популярность. И разные ультра были заинтересованы в том, чтобы убрать Кеннеди. А ведь они ныне п р о р о с л и вместе с мафией в С и с т е м у.
Убив Кеннеди, можно было - по замыслу политических стратегов - повернуть американцев к вечной ненависти против русских и кубинцев - "русский" Освальд руководил "кастровским" комитетом.
Стоило Роберту Кеннеди - накануне выборов - повторить, что он в случае избрания на пост президента потребует санкций против мафии, как появился полубезумный Сирхан Сирхан и прогрохотали выстрелы в ресторане отеля "Амбассадор".
...Утром того трагического дня я был в Лос-Анджелесе, в штаб-квартире "Бобби", и говорил с Пьером Сэленджером, бывшим "шефом печати" Джона Кеннеди, который тогда руководил кампанией по выборам Роберта.
В огромном здании творилось нечто совершенно невообразимое: шум, крики, смех, бесконечные телефонные звонки; девочки раздавали пластинки с песнями, сочиненными в честь будущей победы "Бобби"; молодой негр подарил мне целлулоидную шляпу с портретами Кеннеди: "Бобби вил вин!" - "Бобби победит!" было выведено под портретами Роберта.
Сэленджер смотрел на это веселое безумие с усталой улыбкой: спать во время турне Роберта приходилось по три часа, да и то в кресле самолета, неловко согнувшись.
- Кеннеди победит? - спросил я. - Вы убеждены в этом?
- На шестьдесят процентов, - ответил Пьер.
- Почему не на восемьдесят?
- Ну, такое в Америке невозможно.
В тот же вечер я вернулся в Нью-Йорк и был приглашен Кронкайтом, телеобозревателем Си-би-эс, на его программу: старый ас журналистики давал свой синхронный анализ вероятии президентских "праймериз". Он, наблюдая за телерепортажем с "праймериз" в Лос-Анджелесе (а соперник опережал Кеннеди на несколько пунктов), сказал:
- Ерунда. Бобби победит. Он войдет в Белый дом, он о б р е ч е н на это.
Мы расстались с Кронкайтом в двенадцать: он обрушился в кресло, и девушка начала снимать с него грим. В американском телевидении все настоящее - телефон звонит по правде, а не трещит будильник за кулисой в руках у ассистента; работают ЭВМ, а не зажигаются цифры, подготовленные декораторами; вот только ведущий н е п р а в д и в о загримирован.
- Американцы не любят старых, некрасивых мужчин, - объяснил Кронкайт. Ведущий обязан быть э т а л о н н ы м, ничего не поделаешь.
Мы попрощались и разъехались: он - домой, я - в гости к приятелю.
В пять часов утра к нам позвонил Дмитрий Темкин, наш старый друг. (Помните песню "Грин хилз"? Музыку к фильму "Сто мужчин и одна девушка"?)
- Только что убит Кеннеди.
Приятель сел к машинке, я поехал на Си-би-эс. Кронкайт уже был здесь. Его трясло. Он сел на свое место - незагримированный, седой, с мешками под глазами.
- Когда же кончится этот ужас? - спросил он Америку. - Когда? Неужели мы никогда не научимся ценить и беречь Человека?
Я вышел на улицу в семь часов. Люди шли сосредоточенно, обменивались улыбками, останавливались возле витрин, толпились около табачных киосков словно бы ничего не произошло этой ночью, словно бы не погиб тот, кому они так аплодировали пять часов назад.
Господи, подумал тогда я, неужели новые скорости сделали мир таким равнодушным? Или же система г о н к и за миражем удачи делает всех черствыми друг к другу, взращивает эгоцентризм, какого еще не знало человечество? Или же здесь, среди грохота и гомона, категория с л у ч а й н о г о сделалась некой закономерностью повседневности?
Жестокое было то утро в Нью-Йорке, жестокое, до самой горькой безнадежности жестокое.
Я вспомнил тогда ресторанчик ВТО на Пушкинской, ноябрь, потоки дождя на стеклах, веселое наше застолье и тишину, мертвую тишину, которая настала, когда кто-то, войдя с улицы, сказал тихо:
- Товарищи, убили Кеннеди.
Разошлись все вскорости, никто не пил. Оплакивали не президента США, нет, оплакивали отца двух малышей, Жаклин, которая стала вдовой, оплакивали человеческое горе...
Я не унижу себя утверждением, что-де, мол, "русские добрее американцев"; нет, просто наши основополагающие идеи добрей.
И никто меня не упрекнет за эти слова в пропаганде исключительности, ибо я сказал то, во что верю, то есть правду...
...А в Мессине, где я должен был сдать "фиатик", все обошлось. Приемщик даже не заглянул в багажник. Я, однако, сказал ему:
- Обидно, что вы не даете инструмент.
Приемщик ответил по-итальянски:
- Но парле инглезе.
Нет так нет, еще лучше. Сосед по купе объяснил мне:
- Живи сам и давай жить другим. Если все машины, сдающиеся в аренду, будут оснащены запасными баллонами и набором инструментов, то что же делать фирме "автосос"? Объявить себя банкротом? Или нанять мафиози, чтобы вынудить компанию по аренде предлагать машины с дефектом?
Сосед достал из чемоданчика маленький приемник, выдвинул антенну, нашел радио Палермо. Передавали музыку - нежную, г у с т у ю, солнце и тепло, томление и ожидание было в ней.
- Каприччиозо по-сицилийски, - сказал сосед, - мелодия безмятежного утра. Вам нравится?
Назавтра я прилетел в Москву. И хотя багаж разгружали куда как дольше, чем в Риме, и отсутствовали тележки, и надо было на себе тащить чемодан, пишущую машинку, хурджин и ящик с книгами, и таксист не подкатывал к тебе, а неторопливо и оценивающе спрашивал, не нужно ли мне ехать на вокзалы, я испытал блаженное, огромное, несколько расслабленное ощущение счастья.
