Ковальскому стало не по себе: на этот раз врожденный оптимизм его застопорило, словно в мозгу заело какой - то моторчик.
Еле - еле, потратив на это немало времени, он разглядел фосфорицирующие точки на часах:
" Два часа десять минут ночи..."
Он не сомневался:
" Утром придут, а тогда..."
Что вот делать теперь?! Хоть в голос вой!
Всю свою жизнь он из любой переделки выходил, а здесь?
В пятьдесят шестом, например, когда солдатом, девятнадцатилетним парнем, к мадьярам-повстанцам в Будапеште в руки попал: ведь выпутался ! "Поляк я", сказал. Потом начал рассказывать, как всю свою жизнь русских и коммунистов ненавидел..."Ступай на Запад, - посоветовали ему, - добирайся до Австрии!" Но он вернулся в Россию: как стариков мог бросить? Да и боялся, по чести говоря: что он о Западе тогда знал? В части не очень хотели, чтобы стало известно о плене, никакого дела заводить не стали.
А как он из - под плота перевернушегося выплыл? Приятель - головой о порог намертво, а он - ушибами да ссадинами отде лался...
Неужели так вот надсмеялась над ним судьба, и нарочно все под конец подстроила?
Но чем дальше, тем настойчивей, как слабый лучик в пещере стала мелькать у него в голове мыслишка: подвал - то подвалом, но ведь он и дверь в нем нащупал. А раз дверь, значит, есть и замок. А коли замок - то это уж его область, Станиславыча. Если не он, то кто же ?
Ковальский полез в пиджак, осторожненько прощупал подкладку. Однажды он обнаружил в ней провалившуюся стальную канцелярскую скрепку большого размера. Надо было, конечно, достать, выбросить. Да не сразу нашел дырку в карманах, через которую она завалилась...
"Господи! А вдруг вывалилась..."
От волнения на лбу его вздулись жилы, руки не слушались, дрожали, а он все двигал их вдоль полы пиджака, пытаясь унять эту дрожь, сосредоточиться.
" Есть..."
Он распрямил скрепку. Перекрестился.
"Господи, помоги!"
Сначала на него обрушился шквал надежды, но когда он занялся замком вплотную, шквал пронесло, а он остался. И еще с высоты гребня о каменистое дно шваркнуло. Ничегошеньки у него, холера бы его взяла, не получалось.
Вспотевшие руки скользили. Скрепка внезапно вырвалась из рук, упала. Ковальский беззвучно заплакал. Как в детстве.
Минут пять искал, ползал на коленях, смахивая с глаз слезы.
Надежда и отчаянье, как качели, носили его туда и сюда. Найдя скрепку, он поцеловал ее и возблагодарил Господа, даровавшему еще шанс.
Потом снова принялся копаться в замочной скважине. Замок оказался обычным врезным цилиндровым: он на своем веку открыл таких не меньше сотни обычной шпилькой. А тут...
Ему казалось, нервы его лопнут от перенапряжения, а сердце ухнет подстреленной птицей...
Ковальский начал вести счет. Вполголоса. Потом перестал: это отвлекало. Бросал, начинал, подвывал сам себе.
Подобрать положение штифтов, осторожно повернуть цилиндр...
И вдруг! Ригель, как по волшебству, отодвинулся.
Ковальский осторожно надавил на дверь, и она отошла, словно плита подземелья.
Молясь про себя и истово крестясь, Станиславыч ступил за порог. Темный коридор. Но слева, сверху сквозь оконце пробивался жиденький тусклый свет. Там, за ним, высился уличный фонарь. Время от времени слышался шум проезжавших машин.
За окном была свобода. Только вот удасться ли ему выбраться отсюда?
Ковальский долго прислушивался. У него даже заложило уши. Потом, крадучись, выдавил самого себя за дверь и дополз до окна: боялся, что любой шорох привлечет чье - то внимание, и тогда - пиши пропало.
Внезапно его охватил ужас: а вдруг на окне решетка?!
К счастью нет - обычная деревянная рама. Только слишком высоко оно!
Даже если он и доберется до него, как дотянется, отвернет верхний шпингалет?!"
Он заставил себя сосредоточиться, и понял: единственно, чем он могжет воспользоваться, чтобы вырваться из своей темницы, - кушетка. Надо было попытаться вытащить ее в коридор и приставить к стене.
Целых пять или даже десять минут осторожно, чтобы - не дай Б-г не зашуметь, он вытаскивал кушетку -волочить по полу не решился, - и, наконец, поставил около окна.
Оставалось самое трудное - взобраться! Кушетка была абсолютно гладкой, каждую секунду грозила опрокинуться назад под тяжестью громоздящегося на нее тела...
Раз пять ему удавалось подтянуть ноги почти до верха кушетки, но в последнюю секунду оказывалось, что ему не за что схватиться руками... Раза три - четыре, он пытался подняться и выпрямиться, но срывался...
Все у него затекло, болело. Но все же ему удалось одной рукой ухватиться за форточную завертку вверху и подтянуть ноги...
Окно было двустворчатое. Неимоверным усилием он отворил верхнюю створку. И в этот самый миг за окном раздались шаги.
Ковальский замер. Кто-то прошел по двору. Потом снова настала тишина. Но уже не та плотная, какую можно было с воздухом вместе резать ножом, когда он находился в подвале, а хрупкая, ломкая,- дотронься и треснет со звоном на всю улицу.
Переждав пару минут, Станиславыч стал пролезать в образо вавшееся отверстие...
Он весь исцарапался, разорвал пиджак, в конце-концов, за цепился за что - то брюками. Но распутывать ничего не стал - рванул, и брюки пошли надвое.
Зато сразу вывалился наружу - в неяркий свет, в холод.
На свободу.
Дальше все пошло быстрее. Он весь вывозился в мокром сне гу, но холода не заметил.
Он оказался в закутке мусорного отсека больницы, между зловонными контейнерами с пищевыми отходами, пустыми коробка ми от лекарств и битым стеклом. Теперь оставалось преодолеть невысокую кирпичную кладку.
Ободранным, преследуемым собаками котом протиснулся он между мусорными ящиками, уперся в забор. Руки доставали до верха, но зацепиться там было не за что, а подтянуться, снова, как это ему удалось в подвале, уже не было сил.
Тогда он подтащил один из вонючих ящиков, погрузил в него ноги. Вонь проедала его насквозь, ноги чавкали по мерзкой полужиже. Но все это было ерундой: он поднялся почти на полметра. Лишь бы выбраться, лишь бы спастись...
Он сел на забор, осторожно стал спускать вниз свое тело, руками все еще опираясь позади о камни и, наконец, прыгнул.
Впереди простиралась заснеженная территория какой-то большой больницы. Высокие корпуса, свет на всех этажах.
Утоптанная многими сотнями больных, посетителей, медперсоналом, тропинка вела к отверстие в решетке забора, а оттуда к проезжей части, к проносившимся с шумом машинам...
Он был на свободе...
По другую сторону дороги были дома. Ковальский бросился к ним. Дворами, мимо подъездов с заколоченной фанерой выбитыми окнами, котельных...
Как, куда, зачем - он потом вспомнить не мог. Главное оказаться - как можно дальше от страшного места. Пару раз заходил в пустые подъезды. Прислонялся к радиаторам центрального отопления. Он ведь был без пальто. Но отогреться не удавалось. Страх гнал его дальше.
Недалеко от какого-то мебельного магазина он увидел какого-то прохожего, бросился к нему, но того шарахнуло от него в сторону, как от привидения.
Часы показывали пять часов и семь минут утра. Москва досматривала последние сны. Все гуще становился поток машин. Кое-где в окнах уже ярко горели огни.
Внезапно Ковальский увидел патрульную милицейскую машину и бросился к ней наперерез. Водитель стремительно остановил опустил стекло, зло выругался.
- У пьяная рожа !
Выскочил дюжий сержант, схватил Ковальского за шиворот и сразу отвернулся: мерзостью в нос шибануло.
- Да не пьян я, мужики ! Вот вам крест ! Не пьян, родненькие ! Спасители вы мои !
От холода у него зуб на зуб не попадал...
- Ты что, дед ? Ну и воняешь ты...
Менты смотрели на него с явным недоверием. Но уж больно он был жалок, и на бомжа не походил.
Пожилой человек, он плакал. Но не как алкаши, гундося что - то невнятное и облиаясь пьяными слезами, а в голос! Ры дал, хватая их за форму.
