Во дворе блока на нас заполняют карточки и спрашивают о специальности. Регистрация идёт одновременно у трёх столов, за которыми сидят русские писари, а позади стоят немцы. К столам тянутся длинные очереди. Большинство записывается бауерами, то есть крестьянами. Но некоторые объявляют свою настоящую специальность - механик, электромонтер, шофёр, инженер и прочее. Таких сейчас же отделяют от прочих, а затем переводят в другой блок. Я везде записывался бауером, но тут, когда подошла моя очередь и мне задаётся вопрос о специальности, у меня как-то само собой слетает с языка: "Без определённых занятий.". Писарь при таком нешаблонном и непривычном ответе отрывается от своих бумаг и, подняв голову, с удивлением на меня смотрит:
- Так ты, что же, стало быть, вор?
В ответ пожимаю плечами:
- Ну что же, стало быть, так. Пишите, вор.
Писарь поворачивается к немцам и кивком головы показывает на меня:
- Ein Dieb! (Вор).
Никто, конечно, не привык видеть вора, который бы сам себя так называл. В данных же обстоятельствах это не одиозная категория, не наказуемая, а как бы имеющая оттенок пикантности. Немцы это чувствуют, и это их веселит. Они собираются кучкой и, смеясь, жестикулируя и показывая на меня, радостно кричат: "Der Dieb"', "Der russischer Dieb" (русский вор). Особенно весел офицер, должно быть, калека и фронтовик, так как одна его рука в чёрной перчатке, а на груди множество наград. Мельком различаю железный крест, медали Luftwaffe (авиация) и "За зимнюю кампанию под Москвой", знак за ранение и другие.
Эта неожиданно создавшаяся атмосфера шутливости и благодушия, в первую очередь, на руку мне, так как нацело исключает всякие сомнения и вопросы. Осторожность здесь не вредит.
Но вот регистрация окончена, и всех нас, не имеющих специальности, то есть всяких Bauer'ов и Dieb'oв, ведут за ворота лагеря, сажают в вагоны и везут дальше.
Разгружаемся утром в тупике железнодорожной ветки, откуда сразу же длинной колонной идём по дороге, аккуратно вымощенной диабазом. По обеим сторонам дороги - густой и высокий кустарник. Она всё время идёт вверх, делая то здесь, то там повороты. Ощущение такое, что по этой дороге не ездят, а только идут, причём идут в одну сторону, а назад не возвращаются. И лес из густого кустарника тоже не выглядит обычным весёлым лесом, где бывают обычные люди. Лес этот что-то скрывает. Мелькает мысль и о тех многих, которые прошли этой дорогой раньше и назад не вернулись. Какое-то неприятное предчувствие, и не у меня одного. Об этом же мне говорит Тихон, идущий рядом. Обычно наши колонны сопровождаются несколькими стариками с допотопными ружьями. Здесь же по бокам друг за другом идут автоматчики. Позади колонны ещё полдюжины конвоиров с овчарками на поводках.
Так проходим около километра, когда впереди показывается узорная арка ворот с крупной надписью Lager 326. Кажется, здесь и разгадка. По каким-то сначала неуловимым признакам догадываюсь, что это не обычный лагерь, а лагерь особого режима. Именно такого типа, который назывался концентрационным. Почему же нам изменили категорию лагеря?
Лагерь похож на Алленштайнский, только, пожалуй, чуть-чуть посветлее. Сначала баня, процедура которой везде одинакова. Сразу за порогом, не снимая обуви, нужно встать в неглубокую бетонную ванну, вделанную в пол, с коричневым раствором дезинфектора. Затем сдать в окошечко на прожаривание узелок с вещами, а самому сбривать на теле все волосы. Для этого здесь положено десятка два никогда не точившихся бритв. Голову стригут парикмахеры тупыми машинками. Как и везде, те же немецкие шутки, состоящие в подпаливании зажигалками плохо сбритых волос. Само мытьё имеет формальный характер; оно состоит в недолгом обливании под душем более чем прохладной водой. Под каждым рожком стоим по трое - как атланты, спинами друг к другу. На атлантов мы похожи ещё и в том отношении, что фигуры у нас стройные толстых нет.
После бани мы ничем не заняты и расходимся по своему блоку. Но не у всех такой блаженный отдых. Рядом с нами блок особого режима. Собственно, для его обитателей и предназначен этот лагерь, а мы здесь проездом, и на нас общий суровый режим лагеря как будто не распространяется.
Сейчас заключенных в лагере немного. В соседнем блоке их поменьше сотни. Мучают их здорово. Это те же русские военнопленные, но проштрафившиеся в своих командах или строптивые. В следующем блоке выявленные среди русских евреи или похожие на евреев. Чаще всего это так называемые "заметные", то есть люди с интеллигентными или с необычными лицами; иногда кавказцы или цыгане. Все они по сравнению с нами парии. На сон им отводится на час меньше времени, чем нам, наполовину меньше и паёк. Их по многу часов заставляют бегать или вставать-ложиться, или закапывать и выкапывать тяжёлый камень. Падающих бьют, выбившихся из сил свои волокут за ноги. Говорят, что подолгу там не живут. Впрочем, человек вынослив, если бы так обращались с лошадьми, то их давно бы на свете не было.
Живем в 326-м лагере уже несколько дней. Чтобы мы не болтались без дела, нас занимают различными случайными работами. Я в составе небольшой команды хожу на копку глины. Глиной нужно наполнить вагонетку узкоколейки, а затем по пологому подъему отвезти метров за триста и опрокинуть у дороги. Но мы не штрафные, и нас никто не подгоняет. Поэтому мы больше стоим, чем работаем. Один подолгу держится за вагонетку, а другой часами стоит, опираясь на лопату, лишь изредка меняя позу. И мы так поступаем совсем не потому, что работать на противника не патриотично.
У нас таких мыслей нет. Просто у нас нет стимула к работе. Паёк наш от сделанного не зависит, а конвоиры нас не подгоняют. Для обычного человека стимулом к работе служит голод и страх. Всё остальное лишь их замаскированные разновидности. Для благополучных людей, правда, ещё есть тщеславие и стремление к роскоши и избыточным благам. Но сейчас в нашем примитивном существовании этих побуждений нет, и поэтому мы не сговариваясь, как нечто естественное, выбираем лень. Это очень приятное чувство, свойственное всему живому.
Национально-политическая проверка. Нас выстраивают на плацу в две шеренги, каждая в один ряд. Между шеренгами расстояние шагов десять. Приказано всем снять шапки, стоять смирно и смотреть прямо в глаза. В глаза. Прямо в глаза. Смотреть в глаза тем, которые уже идут с края. Сначала они проходят быстро, как бы примериваясь. Их четверо. Передний невысокий плотный офицер с широким красным лицом и крошечными глазками со строго внимательным и колючим прищуром. На всех четверых фуражки с высоко заломленным верхом и блестящим серебряным черепом. На мундирах чёрные петлицы со светлыми буквами SD - Schubz Dienst (Охранная служба). Сбоку, шаг в шаг с ними, по обе стороны шеренги идут автоматчики и русская полиция.
