Для меня категорически необъяснима избирательность человеческой памяти. До сих пор ещё как наяву слышу уроки необыкновенного музицирования той послевоенной поры. По ночам, сквозь парадную арку нашего роскошного дома, проходила толпа молодых оболтусов и упражнялась в хоровом искусстве. Подвыпившая молодёжь дружно выкрикивала "упа, упа, упа...", задавая ритмическую основу будущего шедевра, а самый голосистый парняга, октавой выше, что есть мочи выкрикивал "тиливилинадцать румба ква а шарла пупа, пупа, пупа". И далее следовало абсолютно скабрезное четверостишие, от которого просто уши вяли. Всё это происходило в ночной тишине, с прекрасным арочным резонансом. Одним словом - кошмар. Иногда, конечно, звонили в милицию. Были пронзительные милицейские свистки, был топот копыт, но пару дней спустя хоровые упражнения благополучно возобновлялись.
Выскажу мысль парадоксальную, но, по моему глубокому убеждению, поколение молодёжи, рождённое в тридцатых и сороковых, по своему потенциалу было наиболее ярким и ёмким из всех лет калейдоскопического двадцатого века. Уникально крепки духом, ярко умны, сильны физически были те люди. Быть может, революция, сталинские репрессии, а потом война каким-то образом мобилизовали генетические ресурсы и вызвали к жизни дополнительные резервные силы.
Я всё не перестаю удивляться: насколько изменяются внешние формы жизни в пределах памяти одного человека. Нет смысла утверждать, делается ли жизнь людей со временем лучше или хуже, но она очень существенно меняется, становится принципиально иной. Ведь надо только представить, что это я, современный человек, ходил с бабушкой Ксенией по улицам Луганска и собирал в ведро конский навоз, чтобы замешивать его с песком и глиной для обмазывания кирпичной печки на нашей кухне. Газа не было, топили на пятом этаже дровами и углём выбеленную разведённой известью, с чёрной железной духовкой и чугунным поддувалом, обыкновенную печку! Таскать на пятый этаж из подвала печное топливо входило в мою ежедневную обязанность.
Городская жизнь обслуживалась по преимуществу гужевым транспортом. Хлебные будки, фуры, гружённые крем-содой и вермутом, пролётки - всё держалось на лошадиной тяге. Какие "Феррари", какие "мобилки", что за компьютеры? Еженедельным моментом истины, венцом мироздания распахивался воскресный базар. Народищу, товару, барахла стекалось со всего света видимо-невидимо. Знахари, цыгане, ворожки, гадалки, ручные крысы, вещие совы, удавы, коты - всё это умело предсказывать, утешать, исцелять, осчастливливать. Уличные фотографические салоны, с задниками под вставные морды. Воткнул рыло в дырку - и ты уже кавказский джигит, князь на горячем коне; воткнул в другое отверстие - лётчик, а хочешь - витязь в тигровой шкуре. Красота, только бы не моргнуть, когда вылетит птичка. Там кричат: "Держи вора", там орут: "Есть холодная вода - лучше пива и вина". Обыкновенную воду со льдом носили сорванцы в вёдрах и продавали за пятак полную кружку. Ни тебе газов, ни тебе сиропов. И всё это с неимоверно красными, задыхающимися от счастья, радостными физиономиями.
Однако заканчивалось лето пятьдесят третьего. Я перезнакомился, передружился с ребятами из нашего двора. Детей тогда в каждой семье водилось много: трое, четверо - обычное дело. Всё перемешалось, ровесники, дети постарше, поменьше жили одной большой дворовой ватагой. Носились по улицам как угорелые, забывая о доме, о еде. Босиком с утра до ночи куролесили по всей округе, лазали по деревьям, подвалам, чердакам. Вечером, приходя домой, мыли ноги, едва доползали до коек и проваливались в детские воздушные сны.
Первого сентября мама собрала меня в школу. Скажу сразу: весь первый класс я простоял у доски в роли провинившегося. Хотя учебный год завершил с похвальным листом. Плохую службу сыграло моё, оказавшееся некстати, умение бойко читать и писать. Когда все нормальные дети с каллиграфическим нажимом осваивали палочки и крючочки, я, от скуки, принимался дурачиться. Вертелся, гримасничал, всячески норовил обратить на себя внимание, чем подрывал образовательный процесс. Вот и сейчас пишу, как вы думаете зачем? - по- прежнему желаю обратить на свою персону внимание.
Моим первым педагогом оказалась пожилая учительница, преподававшая ещё в дореволюционных гимназиях, лично видевшая самого Льва Николаевича, надеюсь понятно, что Толстого. Её главное педагогическое кредо выражалось в стремлении любыми способами укротить первоклашку, привести мальца в смиренное состояние. Потом всё становится легко и сподручно, как гарцевание на англизированной лошади. Я же был настолько упрям и непреклонен, что дело доходило до того, когда целый педсовет уговаривал меня попросить у Марии Сергеевны прощения, чтобы она уже больше никогда не ставила меня в угол. Увы, прощения я не просил.
Стремление оболванить, обкорнать человека подстерегает нас с раннего детства - это один из самых действенных и универсальных инструментов, на котором зиждется управляемость обществом, при любой власти, пусть даже самой раздемократической. Но вот удивительное дело, ведь и религиозные наставники повсеместно утверждают, что главной добродетелью христианина является смирение и послушание. Хотя сам-то Иисус был бунтарем образца беспримерного. Вся его жизнь и даже смерть оказались протестом и дерзанием высочайшим, доселе манящим и смущающим человечество. Достаточно вспомнить, как ещё вчера раздражали большевиков златоглавые церковные маковки. В сильно продвинутых странах наловчились, приспособились жить чуть ли ни с Христом за пазухой, но ведь и с фигой в кармане. Сомнительное, знаете ли, это занятие, когда в одной руке - заздравная свечечка, в другой - чемоданчик чёрненький с кнопочкой красненькой, а в глазах - благочестие и готовность хоть сейчас на образа.
На всю жизнь запомнилась школьная новогодняя ёлка в первом классе. Мама нарядила меня в новенький байковый тёмно-синий костюм. Папа нарисовал, изогнул и склеил из картона маску кота. Руки у отца были золотые, как будто специально созданные для украшения грешного мира. Котяра получился с длиннющими усами и почему-то с гусиным пером, залихватски заправленным за ухо.
На утренник, по чистому снегу, привела меня бабушка Ксения. Все дети, возбуждённые, в карнавальных нарядах, были необычайно приветливы и внимательны друг к другу. Нарочито нас никто не развлекал, не было никаких массовиков-затейников. Мы самостоятельно веселили себя в старинном, с камином, школьном парадном зале. Водили под пахнущей хвоей и мандаринами ёлкой хоровод, танцевали, затевали игры, читали стихи. Новогодняя сказка, создаваемая нами самими, получалась настолько красивой и захватывающей, что учителя и родители долго не осмеливались прекратить, остановить этот праздник.
Уже когда все очень устали, что называется, иссякли, наша старенькая учительница собрала притихших детей около себя, немного помедлила и дрожащим голосом сказала: "Дети, как я хочу, чтобы вы были счастливы". Разрыдалась и оставила нас. Мы были последним её классом, последним новогодним утренником - со следующего учебного года она отправлялась на очень заслуженный отдых.
