Писательский кот обнажил в недовольстве злые клыки, при этом морда его преобразилась почти что в жабью гримасу. Чапаю даже послышалось со стороны озера мерзкое кваканье, отдалённо напоминающее обидное слово "дурак". До чего же захотелось выхватить командирскую шашку и поквитаться с ненавистным котом, чтобы до последнего дыхания помнил, как полагается вести себя в присутствии полного Георгиевского кавалера.

   Еле справившись с волнами наступающего гнева, комдив примирительно посоветовал Михаилу Булгакову:

  - Вы, пожалуйста, возвращайтесь потихоньку домой, соберитесь с силёнками и состряпайте нам настоящий шедевр, с хорошим названием "Белая псина". А мы, тем временем, декорации подберём, с врачами посоветуемся, чтобы натуральную операционную палату соорудить. Я бы и сам с превеликим удовольствием какой-нибудь дворняге целую башку живого капелевца привинтил. Не постесняюсь даже белый халат на себя нацепить.

  И уже обращаясь непосредственно к денщику, добавил:

  - Выведи, Кашкет, дорогого гостя на лесную тропу, вместе с его чудесным котом. Как говорится, в добрый путь, господа.

  Оставшись в тесном кругу, комдив, ординарец и Анка не стали строго судить несмышлёного щелкопёра Булгакова. В самом деле, чего путного можно было ожидать от штатского недотёпы? Поэтому зарядили по полной, веселящей душу смирновочке и заголосили любимую песню Чапая, "Чёрный ворон". Следом зарядили, разумеется, ещё и ещё.

  Неожиданно, без всяких видимых причин, в бессильной злобе исказилось лицо командира. Никогда, даже в самой жестокой сечи, оно не приобретало такой бледный окрас. Петька по опыту знал, что в этих приступах безумного гнева Чапай был действительно страшен и мог в одиночку подавить неприятельский эскадрон.

  Не сказав никому ни слова, комдив раненым вепрем поднялся из-за стола и потянулся к древнему озеру, поившему своими целебными водами ещё динозавров. Он разделся донага, грохнулся на колени и в раздирающей душу молитве обратился к Всевышнему: "Господи! Помоги Ты устроить человеческую жизнь в нашем разлюбезном Отечестве!"

  Потом поднялся с колен, перекрестился и в хищном, дерзком прыжке послал своё тело в студёные воды Разлива. Только парящий высоко в небесах соколок внимательно наблюдал за россыпью шуганутых ныряльщиком жаб. И озеро накрыло сосредоточенное молчание, нарушаемое только тяжёлым сопением легендарного красного командира.

  На марше пятилеток

  1952 год

  Хорошо, когда в ночные улицы ворвётся одуревший ветер. Лёгкий, стремительный, единым потоком несётся вдоль мостовой. Молоденькие деревца, скорчившись под упрямым напором, из последней мочи соперничают с ним. Стройные тополя, уверенные в своей силе, лениво перебирают мускулами, сетуя на докучливую стихию. И даже старый клён, разбуженный от горьких дум внезапной свежестью, по-молодецки пересыплет кроной. На дворе ни души, но сколько жизни бушует в необузданных страстях меж стихиями и бог весть как хочется ринуться в этот кавардак!

  Я стою у окна. С пятого этажа моего добротного, сталинского покроя, помпезного дома видно всё. Внизу, на ветру, вижу площадь - большую, роскошную, забранную в красный гранит, и может, поэтому, а может, ещё почему названную "Красной". В строгом смысле это и не площадь вовсе, скорее парковый ансамбль, разбитый у подножия великолепного архитектурного сооружения, именуемого "Домом техники".

  В былые времена с восторгом, а ныне всё чаще в раздумье взираю я на это удивительное творение рук человеческих, на это художественное откровение, запечатлённое в камне. Прекрасное штучное здание с колоннадами и портиками утвердилось на мощном, из красного блочного гранита, цоколе, очень высоком, с колотой фактурой на лицевой стороне. По существу, это настоящий дворец, как по внешнему, так и по внутреннему убранству. При всей своей насыщенности архитектурными изысками самого решительного градостроительного сталинского стиля: скульптурными группами, символической лепниной, беседками и шпилями, - всему зданию зодчие сумели придать необычайную эстетическую лёгкость и элегантность. Доминируя, оно как бы парит над парковой площадью, очерченное стройностью своих монументальных силуэтов.

  Дом техники, подлинный символ индустриального Донбасса, построили военнопленные немцы и начертали на его могучих стенах крылатое напоминание Владимира Ильича о том, что "Уголь - это настоящий хлеб промышленности". Немцы трудились добросовестно, строили на века, невзирая на голод, неволю и тоску по поруганной родине.

  Однако что означает "на века" в нашем разлюбезном Отечестве ? Когда-то во главе Красной площади, что в городе Луганске, красовалась старинная каменная церковь с престолом от святителя Николая Мирликийского. Недолго, конечно, красовалась, ибо что там ни говори, но красота - штука весьма и весьма неустойчивая. Вот стоял себе храм Божий. При храме за долгие годы образовалось просторное, густо поросшее зеленью кладбище. Там, под сенью южных акаций и кустов персидской сирени, тихо покоились мощи бывших священнослужителей и прочих почтенных горожан, удостоенных заслуженной чести быть погребёнными на церковном погосте, с надеждой на долгую молитвенную память.

  Старые замшелые надгробные плиты своим печальным безмолвием едва ли кому доставляли хлопот. Но вот церковь, как живое напоминание о вечности, о суде Божием, постоянно нервировала Советскую власть, бесила упрямством храмовых куполов, не желавших склониться перед величием большевистских идей. До чего же портили, как смущали революционный пейзаж нелепо торчащие сквозь громадьё пятилеток кресты колоколен. Тащить за собой в коммунизм эту фабрику "опиума для народа", этот духовный бедлам было верхом легкомыслия. Зачем дурачить прогрессивные массы сомнительными упованиями на Царствие Небесное, когда и здесь, на Земле, вот-вот развернётся рукотворная райская жизнь? Поэтому самая гуманная и сердобольная в мире власть, со всей пролетарской прямотой, методически применяла антирелигиозные санкции. Имея целью полностью искоренить у советских людей дремучее подозрение о своём божественном предназначении. Пуще того, на корню истребить саму надежду на возможность бессмертия человеческой души.

  Никольскую церковь взорвали до войны, в развесёлые тридцатые. Вот уж славные, решительные были времена! Столько извели собственного народа, столько сожгли, разрушили и осквернили творений рук человеческих, что храмом больше, храмом меньше - это уже не имело никакого принципиального значения. Большевистская идеология беспардонно исказила общественное сознание, изуродовала критерии здоровой морали. Люди утратили способность трезво осмысливать происходящее, разучились соизмерять цену приобретений и переживать горечь потерь.