- Лекарство нужно обязательно, - это сказал тот, кто стоял рядом с больным.

Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта - наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого:

- И принять хину надо сейчас же.

11

В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ.

- А утром как за щебенкой поехали, так нас партизаны и отбили, - проокал Гордеев.

- Вот и кончилось, - вздохнул Ненароков.

12

Конец сентября, когда Вец вышел из больницы, выдался теплым, словно осень еще и не наступала. В те дни он часами бродил по городу, и маршруты его были вне всякой системы - нелепыми, запутанными, повторяющимися. А может, и была в них какая-то система, понятная только ему одному. Наверное, была. Потому что, получив в киоске "Баксправки" розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних и тех же мест.

То у консерватории.

То возле большого серого дома на Коммунистической, где много лет жила семья Гаджи.

У этого самого дома Вец и остановил какую-то женщину, что-то выспросил у нее, а потом стал мерять шагами тротуар - сто вперед, столько же назад.

Наконец Вец встрепенулся. Но вовсе не тогда, когда прошел патруль, а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой. Потом они долго ходили перед домом, по-видимому говоря о чем-то для них важном и очень сокровенном, ибо старик по-отцовски обнял Веца за плечи.

Эта сцена была абсолютно немой. Наблюдая в кино за ее очень медленным развитием, мальчишки обязательно бы заорали: "Звук, сапожник!" Но вовсе не этот выкрик, а веселый, добродушный смех нарушил тишину маленького кинозала, где вне всякого порядка стояли несколько глубоких кожаных кресел.

- Переигрываешь, Николай Мироныч. Ей-богу, переигрываешь, - сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался с Вецем. Рядом со стариком сидела черноволосая смуглая девушка с косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал:

- МХАТ. Все по системе.

- У Станиславского вовсе не так, - отозвался генерал. - До войны я, как в Москву приезжал, в первый же вечер - в МХАТ. "Анну Каренину" несколько раз видел. С Тарасовой.

На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.

И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в "нормальном" кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив ту самую молоденькую и хорошенькую девушку, которая сейчас была в зале, расхаживал с ней, о чем-то спрашивая. А она, делая большие глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец понимающе кивал, нежно держа ее под руку.

- Соблазнительница, - смеялся Моисеев. - Коварная соблазнительница.

И опять куда-то торопился Вец.

Много лет спустя метод, которым снимались эти кадры, получил в кино название "съемки скрытой камерой": на экране мелькали эпизоды, снятые не резко, или перекошенные по горизонту, или совсем "бракованные", когда между Вецем и объективом появлялись неожиданные препятствия.

В зале зажгли свет.

- Вот и артистами стали, - констатировал Моисеев.

13

Наступила пауза. Видимо, генерал думал не о Баку, где все это происходило. Видимо, его мысли были далеко-далеко отсюда, там, за линией фронта, куда Вец с помощью своего передатчика посылал таинственные точки, тире, точки.

- Верочка, - обратился Моисеев к худенькой брюнетке, - попросите Львова, чтобы зашел ко мне... Спасибо. - Он поднялся. - Можете быть свободны.

Это относилось ко всем, кроме Лаврова, поэтому все направились к дверям, а Алексей остался на месте.

Сергей Александрович обернулся к нему.

- Пошли.

- Что ты думаешь о связи? - генерал задал вопрос, едва Лавров притворил за собой дверь кабинета.

Тот ждал этого вопроса, был заранее готов к нему и потому ответил без промедления:

- Если Вец днем не уедет, то выйдет на связь в двадцать два ноль-ноль.

- Уверен?

Дверь приоткрылась, заглянул Львов.

- Заходите, - сказал Моисеев. - Выкладывайте, что у вас, шах или мат?

- Смеетесь, Сергей Александрович... Но опять - шахматы. Вец пользуется девятой партией матча Капабланка - Ласкер. Индексы расшифровываются, как ходы белых пешек и коней. Хитроумно и примитивно одновременно. Как все у немцев. Я обязательно бы поставил второй ключ.

Он волновался, то и дело поправляя очки. Он всегда волновался, когда докладывал генералу.

- Что касается двенадцатого и ноль четвертого, - продолжал Львов, - мы не могли передать им новый шифр: Тимченко не дошел.

- Знаю, - сказал Моисеев. Он вспомнил Тимченко, вспомнил, как прощался с ним в последний раз, и доклад Львова: "Напоролся, капсулу с шифром уничтожил, подорвал себя гранатой". - А если еще раз попробовать старым?

- Но рядом с двенадцатым Штуббе. Я знаком с ним давно. У него страстная любовь к шахматным шифрам. Мы им уже трижды ставили мат. Кстати, о мате шифру Веца они так и не подозревают.

Моисеев перевел взгляд на Лаврова, потом куда-то вдаль, И было совершенно неясно, к чему относилась его последняя реплика - то ли к тому, что немцы могли разгадать старый шифр, то ли к тому решению, которое генерал уже принял.

А суть принятого им решения сводилась к тому, чтобы выяснить, не Вильке ли прибыл в Ф-6. И если именно он, этот матерый и опытный враг, один из руководителей восточного бюро абвера, вербовал и готовил в Ф-6 свою агентуру, необходимо было создать там группу контрразведки.

Значит, опять Борода. Оттуда можно пытаться забросить в лагерь своих людей. Задача эта представлялась исключительно сложной. Ее решение было под силу разве что Лаврову. В крайнем случае он сам должен будет попасть в Ф-6. Однако засылка в лагерь... В каком качестве там мог оказаться Лавров? В качестве пленного? Подвергнутый постоянному риску, что в любую минуту его жизнь может быть оборвана шалой пулей конвоира?

Моисеев молчал. Молчали Лавров и Львов.

Генерал должен был принять еще одно, чрезвычайное, решение.

- Ты понимаешь степень риска, Алеша?

- Вы о чем?

- Тут важно правильно использовать профиль лагеря, - вступил в разговор Львов.

Лавров поддержал:

- И Гордеев с Ненароковым и двенадцатый утверждают, что в Ф-6 концентрируются люди, как-то связанные с нефтью. Если мне придется идти, а я, предположим, летчик, раньше работавший на промыслах?

- Ты не храбрись, - одернул Лаврова генерал. - С этим не шутят.

- А Алеша, по-моему, прав, Сергей Александрович. Конечно, риск. Но если придется идти Алеше, у двенадцатого есть возможность помочь Бороде.

- Не надо меня агитировать, - неожиданно резко сказал Моисеев. - Сегодня решать не буду.

Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

14

...Поздней осенью двенадцатый получил шифровку: "Друг будет заброшен вашу зону среду или пятницу. Ускорьте непосредственный контакт Бородой. Желаю успеха".

15

Роскошный "Телефункен", оленьи рога да копия картины Крамского в золоченой раме, невесть откуда доставленные заботливым ординарцем, придавали землянке комдива Брагина вид городской квартиры.

В землянку спустился адъютант.

- Трое новеньких, товарищ комдив. Их вперед к начштаба или к вам звать?

- Зови сюда, - сказал Брагин, убирая стакан в серебряном подстаканнике, стоявший прямо на картах, и застегивая верхние пуговицы гимнастерки.

Адъютант поднялся ступеньки на три и кому-то крикнул, повторив интонации комдива, только построже:

- Зови сюда!

По лестнице загромыхали шаги.

Очень разными были эти трое прибывших. Высокий, какой-то нескладный старший лейтенант Медведь с застенчивыми глазами под совершенно бесцветными ресницами. Яркий брюнет Коханов. И абсолютно "никакой" Лавров.

- Вы садитесь за стол, у нас запросто, авиация не пехота: и комдив и комэск вместе летают, - сказал Брагин. Он сделал паузу, а потом будто заторопился: - Вы, лейтенанты, на каких машинах летали? В скольких боях были?