– О несчастный жребий отвергнутого влюбленного, – трагически возгласил он; он просто не умел быть серьезен.

– Низкий человек, подлый обольститель, козлоногий сатир, немедленно вон отсюда!! – воскликнул вдруг звенящий от негодования голосок. Аннушка, не совсем оправившаяся от всех треволнений этого часа, не совсем поняла его происхождения и первым делом сделала для ошарашенного Питера протестующий жест: «Это не я, я здесь не при чем!»

Подобная разъяренной фурии, вторглась Юленька Менгден, которой яркий румянец гнева удивительно шел к каштановым волосам. Чтобы быстрее бежать, она подобрала свои пышные юбки так высоко, что стали видны крепкие стройные лодыжки и маленькие бальные туфли мужского покроя – верная подруга Аннушки всегда предпочитала мужскую обувь, заявляя, что скользит на высоких каблучках.

Не успел Питер Бирон привстать с оскверненной его седалищем девичьей постели, как в довесок к Аннушкиной пощечине получил от госпожи Менгден увесистую оплеуху: «Nimm es, du Mistkerl!!!».¹⁰ Резво обежав вокруг кровати, Юленька сжала крепкие кулаки и явно вознамерилась попортить Питеру его породистый бироновский нос. Но тот стал с немалой ловкостью уклоняться от нее, так же крутясь вокруг кровати, на которой сидела совершенно потерянная Анна.

– Вот оно где злые силы таились, – крикнул Бирон-младший, с ловкостью уворачиваясь от госпожи Менгден. – А я мнил – под кроватью…

В ответ Юленька разразилась такой отборной бранью на немецком, которая сделала бы честь какому-нибудь прусскому сержанту. Аннушка с отвращением закрыла ушки ладошками: в отличии от Питера и Юлии, давно изъяснявшихся в обыденной жизни по-русски, а немецкий почитавших чем-то типа экзотического наследства, для нее немецкий язык даже в России остался родным.

В конце концов, Питер, напоследок зайдя Юленьке с тыла, дал ей звонкого шлепка по круглым ягодицам (так, наверное, он оглаживал лошадей, подумала Анна) и с хохотом выскочил за дверь.

– Только переступите этот священный порог хоть раз, бесчестное существо, и я вызову вас к барьеру! – запальчиво крикнула Юленька.

Створки дверей на мгновение приоткрылись, вставилась растрепанная голова Питера:

– Отказ! Всем известно, что вы фехтуете лучше меня, Марс в юбке!

– Я проткну вас насквозь, вонючий Центавр, и вся Россия скажет мне спасибо!!

– И я буду навсегда опозорен, что меня победила девка! А, паче, одолею я, так все станут смеяться, что я победил девку… Так что я при любом раскладе останусь в накладе, – Питер любит блеснуть народными выражениями, вспомнила Аннушка. – Au revoir, Mesdames!¹¹

Он послал юным дамам издевательский воздушный поцелуй, и поспешно захлопнул двери – в то место, где только что была его голова со звоном впечаталась Аннушкина любимая чашка саксонского фарфора – и рассыпалась на множество нарядных осколков.

– Но зачем?! – Аннушка, чуть не плача, уставилась на воинственную подругу.

– Почти попала! – удовлетворенно заметила Юлиана, по-мальчишески отряхивая ладони. Потом, уперев руки в крутые бедра, приняла позу оскорбленного правосудия и вопросила:

– Извольте немедля отвечать, моя дорогая, насколько далеко вы позволили продвинуться гнусным заигрываниям этого подлого сына подлого отца?

После всего пережитого Аннушка не знала, плакать ей или смеяться.

– Ах, Жюли, оставь, – тихо произнесла она. – Питер славный мальчик, он мне друг. Ты же знаешь, что в моем сердце… Ах, тише, умоляю, это услышат!

Она с ужасом взглянуло в зеркало, словно именно этот вечный источник видений и тревог мог ее подслушать. Прозорливая Юлиана перехватила этот взгляд.

– Гадала что ли? – грубовато хмыкнула она. – На суженого? Что ж ты от зеркала никак не оторвешься? Других забав нет что ли?

– Нет, засмотрелась просто. И голова закружилась. И я видела…

– Опять? Пустое все это, – сердито сказала фрейлина, и прибавила повелительным тоном, словно из них двоих принцессой была она.– Иди немедля. Тетка зовет.

– Тетушка? Зачем?

– О женихе с тобой говорить будет.

– О некрасивом этом, Антоне-Ульрихе? Не хочу я его. Он на ягненка похож. То ли дело Мориц… – Аннушка слабо вскрикнула, произнеся это запретное, но такое вожделенное созвучие, и в один миг сначала смертельно побледнела, потом залилась густым румянцем.

– Эка тебя разукрасило, подруженька! – Юленька тоже подпустила русского просторечия и нежно потрепала Аннушку по щеке. – Мориц хорош, милая, спору нет. Только искренен ли сей прославленный селадон¹²? Стоит ли ему верить?

Юлиана приобняла Аннушку за талию и заглянула в глаза – настойчиво, вопросительно. Потом со вздохом отпустила. Ничего Анна еще не понимает… Девчонка! Гаданья на зеркалах да кавалеры у нее на уме. А Мориц Линар, саксонский посланник при русском дворе и предмет нежных чувств принцессы Анны, – тонкая штучка. Красавец, хитрец, опытный обольститель, ни слова в простоте – и ни слова в искренности. Удивительно, рассказывают, что в его карьере не было ни одной дипломатической миссии, которую бы он не провалил. Однако саксонский двор его ласкает, а внушительное состояние сего блистательного графа только прибывает после каждого подобного «провала». И здесь, в России, он себя покажет. Зачем еще слетаются сюда, словно саранча на тучные нивы, подобные ему? Себя остзейская баронесса и дочь шведского офицера Юлиана Магнусовна Менгден почитала патриоткой Отечества Российского, и потому презирала Бирона, смело обличала казнокрадов и чиноискателей при дворе, наипаче из иностранцев. Но, будучи честной сама с собой, признавала, что недолюбливать саксонского Морица Линара у нее есть сугубо личные причины.

– Кому же мне верить, Юленька? – Анна всегда завидовала уверенности и почти мужской внутренней силе своей подруги. Вот и сейчас хотелось прижаться к ней, почувствовать ее горячее дыхание, словно она – Мориц. Прекрасный кавалер, граф Мориц Линар…

Юлиана почувствовала это внутреннее Аннушкино движение и поспешила поклясться подруге в верности, преклонив колено у ее ног. Словно сама Юлиана была рыцарем, а Анна – его дамой. Впрочем, Анна действительно была прекрасной и хрупкой дамой. А Юлиану насмешливая природа угораздила родиться женщиной. Она же все время чувствовала себя воительным мужем, отважным рыцарем, заключенным в постылую женскую оболочку, отягченную излишними украшениями плоти и физиологическим¹³ несовершенством. Впрочем, что такое плоть, если так силен голос духа?

– Анна, клянусь своей бессмертной душой, что не изменю тебе никогда, – торжественно произнесла Юлиана. – А верить можешь мне… И только мне! Порукой в том моя рыцарственная честь!

– Но ты ведь не рыцарь, Юленька, – хихикнула Анна почти кокетливо, словно Юлиана и вправду была кавалером.

– Не совсем, – хмуро согласилась фрейлина Менгден. – Однако мой родовой герб с баронской короной дает мне право на рыцарство… Найди место в «L'Art de chevalerie»¹⁴ где сказано, что рыцарем может быть только мужчина?! Я так хотела бы стать им… Для тебя, моя милая.

– Но сие невозможно, Юленька, – попыталась возразить ее Анна. – И слава Богу, что он создал нас не для этих ужасных рыцарских баталий…

– Господь тут ни при чем, милая. Это мужчины узурпировали право на доблесть.

Аннушка промолчала. Не захотела попусту спорить с подругой. К тому же императрица Анна была гневлива и взрывалась, словно пороховая бочка (сея вокруг опалу и разрушение), если кто не спешил явиться на ее зов. Анна поспешно поправила прическу, привела в порядок смявшееся платье и поспешила к тетке-государыне. А Юлиана осталась перед обманным и магическим зеркалом, знавшим столь многое. Она сердито нахмурила красивые дугообразные брови, с осуждением взглянула на свое отражение. Сегодня она нравилась себе еще меньше обычного. Что это за нелепые фижмы, кринолины, обременительные кружева, глупые локоны? Да еще отвратительная пудра и мушки, только привлекающие клопов и блох! Юлия представила себя в гвардейском мундире, со шпагой на боку. Хотя нет, гвардейский зеленый кафтан несколько пошловат, а офицерский шарф, который по артикулу в пехоте носят через плечо, будет скрадывать форму груди. Уж лучше драгунская форма – ее нарядный васильковый цвет так подойдет к ее карим глазам, а кавалерийский шарф вокруг талии чудно подчеркнет ее тонкость. Так, право, было бы лучше…