Люба помнила Зойку Авхачёву. Эта долговязая девица, окончив школу, уехала в город, провалила экзамены в институт, но каким-то чудом попала на конкурс красоты и - надо же! - стала победительницей. Злые языки утверждали, что Зойка кому надо дала, вот и вышла "миссой". Но Люба в эти сплетни не верила: девка и в самом деле была ох как хороша, и это просто счастье, что сумела вырваться из посёлка, не осталась тут, где её красоту всё равно никто бы не оценил.
А Цыган никак не успокаивается, не хочет молчать, ну будто словесный понос на него напал.
- Я этой Зойке столько букетов перетаскал - не сосчитать,- рассказывал он.- То в оконную раму букетик воткну, то на крыльцо подброшу, то в почтовый ящик засуну. Все клумбы у соседей обобрал! А бабы, сама знаешь, на цветы падкие. Вот и Зойка, гляжу, заинтересовалась: кто это ей георгины да гладиолусы таскает? Чтоб она на кого другого не подумала, я нарочно стал ей показываться: стукну, допустим, камешком в окошко, подожду, пока она выглянет, и воткну букет между штакетинами забора. Вроде как таюсь, но она-то всё видит! Короче, однажды сама ко мне подошла: "Не обрывай больше чужие клумбы, пожалуйста". Я, конечно, шлангом прикинулся: "Что такое?" А она смеётся: " Пойдём лучше на танцы сходим". Ну, пошли. Потанцевали. А после, как я её повёл домой, она щебетать стала: "Ой, луна! Ах, звёзды! Чу, соловей запел". А я завалил её на скамейку и что-то про любовь нашёптываю...
- Прекрати, - сказала Люба. - Сил моих больше нет это слушать! Как можно такие подлости делать?
- Да успокойся ты, - цыкнул Володя. - Как у нас до дела дошло, так эта баядерка вдруг как вскочит. "Ты что? - кричит. - Ты что? Я ещё девочка! И не походили мы с тобой как другие, и стихов ты мне не читал..." А я молчу, соплю, знай себе на неё напираю. А она бешеная сделалась, вцепилась ногтями мне в морду, пинается и орёт благим матом. Слышу: люди бегут, кто-то в свисток свистит. Ну, кинул я Зойку и давай драпать...
Люба остановилась, укоризненно посмотрела на него и молча потянула сумку из его рук.
- Ты что, мамуля? - Володя держал ношу крепко, не отдавал. - Ну что ты так переживаешь? Не тронул я эту дуру, ей-Богу...
- Дурак ты! - сказала Люба, и голос её дрогнул. - Она думала, что это любовь, а ты хотел её просто использовать.
- Наше дело не рожать, сунул, вынул и бежать, - дурашливо пропел Володя.
- Отойди от меня, - шепнула Люба. - Даже смотреть на тебя не хочу! И где у меня, дуры, ум был, когда с тобой связалась! Вон ты какой... "Сунул, вынул и бежать"...Ты всех баб, и меня тоже, используешь!
Володя, не ожидавший такой реакции, остолбенел. Он поставил сумку на снег, полез за сигаретами и закурил. А Люба, не желая оставаться рядом, нагнулась, чтобы подхватить свою сумку. И тут он ударил её по руке. Не больно, но довольно ощутимо.
- А ты меня любишь? - зло спросил он и сплюнул. - Что-то ни разу не слышал...
- Шёл бы ты домой, а? - стараясь оставаться спокойной, ответила Люба. Устала я от тебя. Как-нибудь потом поговорим...
- Нет, сейчас!
До Любиного дома оставалось всего каких-то метров сто. И, кажется, Валечка хозяйничала на кухне. Там горел свет. Это Любу немного успокоило. Если Володя нахально за ней увяжется и напросится на чай, то хоть не одна с ним останется. Какая Валечка никакая, а всё-таки дочка, вдвоём-то незваного гостя легче выпроводить.
Но оказалось, что Валечка куда-то ушла, забыв выключить электричество: в коридоре и на кухне ярко горели все лампочки.
- Выпьешь со мной для согреву? - спросил Володя, доставая пузатую бутылку коньяка из внутреннего кармана куртки. - Пять звёздочек, дагестанский!
- Нигде не работаешь, а коньяки распиваешь, - сердито сказала Люба. - И откуда только деньги берёшь?
- Пусть медведь работает, - весело заржал Володя. - У него четыре лапы!
- На, пей! - Люба достала из шкафчика маленький стаканчик, поставила его на стол. - Разносолов у меня не наготовлено. На рынке весь день стояла, а не у плиты...
- А вон там, под полотенцем что лежит? О, какой аромат! Не иначе блины с маслицем, а? - Володя откинул льняное полотенце, которым было прикрыто фаянсовое блюдо. На нём высилась горка поджаристых ноздреватых блинчиков. Любе бы порадоваться надо, что дочка наконец хоть что-то сама сделала, но она только чертыхнулась: угораздило же Валечку проявить свои кулинарные способности как раз в тот день, когда её родная матушка решила дать отставку прилипчивому ухажёру.
- Ешь - не жалко, - буркнула Люба.
- Давай налью тебе пять капель, - предложил Володя. - Для компании. Один пить не люблю.
- А за что пить собрался? - Люба решила съехидничать. - За любовь, что ли? Так подожди, я сейчас пластинку поставлю: Игорь Николаев, "Выпьем за любовь!"
- Ну чё ты ко мне прицепилась? - Володя заиграл желваками. - Какая может быть любовь, мамуля? Она как призрак: все о нём говорят, но никто не видел...
- Мамуля у тебя на другой улице живёт, - обиделась Люба. - Никакая я тебе не мамуля!
- Не понял, - Володя привстал со стула и, прищурившись, зло взглянул в Любины глаза. - Ты серьёзно надумала поставить на мне крест?
- Да пошёл ты! - сказала Люба и отвернулась от него, чтобы не видеть этого пронзительного, обжигающего взгляда. - Крест ставят на том, что было. А у нас, считай, ничего и не было...
- Неужели?
- Ладно, пей и уходи, - примирительно сказала Люба. - Была без радости любовь, разлука будет без печали...
- Без печали, говоришь? Ну-ну!
Володя отвинтил золотистый колпачок бутылки, плеснул в стакан светло-коричневую жидкость, весело сверкнувшую брызгами.
- Закусывать коньяк блинами - это что-то! - сказал он. - Неужели в этом доме не найдётся хотя бы ломтика лимона?
Лимон был. В холодильнике. Нарезанный тонкими кружочками, он лежал на блюдечке с позолоченной каёмочкой. Вечерами Люба обожала пить чай с лимоном, причём, не каким-нибудь китайским, сухим и больше на апельсин похожим, а с настоящим - калифорнийским или, на худой конец, испанским. Ярко-желтый, с пупырышками, тут же пускающий на срезе крупную мутную слезу, он напоминал о детской мечте увидеть дальние страны, о радостях, которые уже случились и которые, даст Бог, ещё будут.
