Порывистый Буратина, торопясь разуться, вечно дергает их - шнурки рвутся; он связывает концы и шутит: накопит денег и обязательно купит новые, но тут же и забывает о случившемся, так и ходит мимо промтоварного магазина в книжный в своих стоптанных ботинках, и все куда-то вперед смотрит, нет, чтобы опустить глаза к земле - увидел бы, в чем бежит-торопится по ней. А может, у Буратины шея так устроена? Какой-то хрящик, или что там еще, подпирает кадык, и не дает наклонить голову вниз - так и ходит Буратина, откинув ее чуть назад, отчего приобретает гордый, независимый вид.
Буратина справляется наконец со шнурками и остается в протертых желтых носках, из дырок выпирают перламутровые бляшки ногтей. На помощь Буратине приходят мои запасные шлепанцы - он сует в них ноги и, хлопая задниками о пол, идет на кухню, и на ходу поводит носом, и бормочет хвалу восхитительно-ароматному кексу - вся округа пропиталась его запахом, по крайней мере в радиусе трех километров, и все заблудившиеся в ночи путники непременно выйдут к селу и соберут под нашими окнами благодарственную манифестацию, так что вы, дорогие друзья, не удивляйтесь, заслышав "Виват!" и "Браво!"
В ожидании манифестации мы пьем чай. Буратина отщипывает от кекса кусочек за кусочком, выковыривает изюм и складывает его разбухшие комочки по краю золотой полоски на блюдце. Виноград он любит только свежий, и чтобы каждая ягодка была безукоризненно спелой с темнеющими внутри косточками. Но в рыбкооповском магазине, увы, продают свежезамороженный виноград, который, оттаивая, превращается в слипшуюся бурую массу.
Обычно Буратина приходил к нам, когда собиралась, компания - Алексей с Людой, Миша, Костя.
Мы все вместе работаем, в одной ПМК - кто инженером, кто прорабом, кто нормировщиком. Строим в селах района деревянные двухквартирные дома, проект типовой, материалов хватало, плотников - тоже, потому что в нашем районе для строителей установлен приличный северный коэффициент: один к десяти. И для тех, кто топором машет, и для тех, кто пером в конторе по бумаге водит. А кто не хочет заработать побольше? Чтобы обеспечить жизнь себе и тут, в Каменном, и там, на материке, - в отпуске, большом северном отпуске, на золотом песочке, под полосатыми тентами, и вокруг - чайки, загорелые под "шоколадку" женщины и рестораны с грузинским вином и сыром гуда или сулугуни - сверху посыпают его зеленью петрушки, и приносят на тарелочке еще кучу всяких трав, и шашлык, о-о-о! Ах, как славно на солнечном том берегу жизни!
Но, чтобы на него выбраться, оттруби три года в снегах, метелях и морозах - тогда выдадут много отпускных, оплатят туда и обратно дорогу, и улетишь ты вольной птицей, считай, на полгода из этой Тмутаракани, не ведающей, что такое лето: в июне вспыхнут сопки кострами цветов, разольется по ним медная лава рододендронов, но стремительно пробежит июль, пустятся за ним в погоню сизые тучи, и в сентябре сквозь вуаль дождей пробьется первый снег, и все по-прежнему: холода, метели, серый полумрак бесконечно унылых дней, и разве что мелькнет фейерверком какой-нибудь гастрольный ансамбль и отбудет незаметно, нагруженный красной рыбкой и икрой. Этого добра у нас хватает: кто хочет - всегда наловит.
Вот если Буратине не надо, он и не промышляет - знай в библиотеке сидит или по сопкам шастает: природу, говорят, изучает. И нам потом всякие сказки рассказывает. Будто появилась у него знакомая евражка - это суслик такой, рыжий, чуть крупнее "материковских", - и до того ручной: хлеб берет прямо из рук, знаете ли, ничего не боится! Как же, так мы и поверили.
Или вот еще байку о лисице рассказывал. Вроде собачки она, - так и ластится к нему, так, и льнет, своих лисят из норы выволакивает знакомьтесь, детки, с Буратиной, и те лисята, которых он от ры6кооповского пса Джульки спас - разрыл кобель нору, лисиное потомство давить стал, тут и подоспел Буратина, - так вот, эти лисята, мол, признают его своим защитником даже в руки даются - доверчивые щенята! Ну и бред, правда?
Мы слушали этот рассказ, и другой, и третий, и никто не верил, только Люда пользу извлечь решила: из этих лис звероферму бы создать, пусть плодятся - воротники нужны.
Буратина едва откашлялся - чаем поперхнулся, фыркнул, покраснел, пальто в охапку, ботинки войлочные подхватил - и хлоп дверью, аж замок заело, потом сам же новый врезал и, пока с ним возился, скороговорил: "Бесценно подлинное, подделке - грош цена, живое живет жизнью своей, навязывать чуждые правила - грех". Тарабарщина какая-то! Но ради замка - нового, настоящего английского, с клеймом "Маде ин..." (и где достал?) - Лариса вежливо кивала: да-да, чай согреть? Да не горячись, не надо, долбанешь себя стамеской; бисквит - только что испекла, новый рецепт, из "Бурды моден"! - как бисквит держать будешь, если палец поранишь, ты уж не горячись, поосторожней, всякое бывает...
После того случая Буратина избегал больших компаний, и Люду на работе не замечал, будто и нет ее в прорабской. Я с ним даже пробовал говорить по душам: нехорошо, мол, женщину обижать и все такое прочее. А он: "Что ты меня клюешь? Только перья летят! Хоть подушку набивай и на той подушке спи!"
Спал Буратина, между прочим, на узкой, еще довоенной кушетке - осталась от прежнего хозяина комнатки, которую ПМК и выделила молодому специалисту-инженеру.
Чистенькая, опрятная, на окне - голубые шторы с земляничками, эта квартирка быстро обросла высушенными цветами и листьями, пучками трав, замысловатыми закорючками веточек и сучков, гирляндами хрупких иссохших грибов, и всюду - книги, журналы, исчерканная бумага, какие-то чертежи, схемы. Углы заставлены картонными ящиками - в них вперемешку со скомканными брюками, скрученными жгутами рубашками и майками покоились камни, ракушки, бутылки, наполненные прозрачной жидкостью. Странно, но ни пыли, ни окурков, ни грязи в этой неразберихе никто ни разу не видел, и только женщины замечали: потолок небелен и желт от папиросного дыма, и качаются над лампочкой серые нити паутины - мохнатые, как паучьи ноги. И некоторые женщины норовили остаться у Буратины - может быть, искренне желая помочь ему прибраться, но все оставалось на своих местах, менялись только женщины глаза сверкали, безумно темные зрачки источали какое-то мерцающее свечение, и нечто пугающее, странный отпечаток торжества и печали оставался на лицах.
